Весенняя пора

Наконец хозяйка поднимается и ставит чашки на стол. Проходя мимо мужа, она вдруг фыркает по-кошачьи и толкает его локтем в грудь, отчего он плюхается на лавку.

— Ты что! С ума сошла! — гневно сверкая глазами, кричит Федор, и кажется, что он вот-вот вскочит и набросится на жену.

Проходя во второй раз мимо мужа, Ирина бросает на стол кисет с табаком. Можно на человека сердиться, можно даже побить его, но не дать табаку, когда знаешь, что у него не осталось ни крошки, — это уж слишком! Увидев курево, Федор сразу смягчается. Трусливо, словно провинившийся ребенок, он встает и осторожно подвигает к себе кисет.

Но в те дни, которые не были отмечены крупным проигрышем, Федор чувствовал себя в доме полновластным хозяином. Тут в нем просыпался деспот, он всячески издевался над Ириной и даже иной раз бил ее.

Когда подрос единственный сын Федора — Лука, Веселовы стали созывать в свой дом картежников со всей округи и теперь уже проигрывали свое добро втроем.

У худосочного, болезненного Федора и тихой толстушки Ирины дети рождались ежегодно, но неизменно умирали, «пожираемые» страшной чертовой собакой. Выжили только первенец Лука и полуслепая девочка Аксинья — любимица отца.

Веселовы всячески старались обмануть собаку, чем-нибудь устрашить ее. Они привязывали к детской колыбели медвежьи лапы с когтями. Они давали детям имена «худых» людей. Они одевали мальчиков, как девочек, и отращивали им косы. Они отдавали новорожденных в другие дома. При этом новорожденного младенца выносили не через дверь, а через окно и шли от дома, пятясь задом, чтобы следы на снегу показывали в обратную сторону.

Но разве обманешь собачий нюх? Дети все равно умирали.

И еще придумали Веселовы одно средство: они брали к себе в дом на воспитание «дурных детей». Пусть собака ошибется и погубит приемыша. Они укладывали спать своего ребенка за спину чужого. А уж в самые тяжкие времена одевали своего в лохмотья «дурного» и всячески обижали его, то и дело заставляли плакать и в то же время, надев дорогие одежды на приемыша, шумно демонстрировали свою нежность к нему.

Но собака не ошибалась: приемные дети росли, а свои погибали.

Держать приемных детей было выгодно во всех отношениях: с ними «развлекался» Лука, а вырастут — станут даровыми работниками; ну, а если и умрут, так ведь это вместо родного ребенка.

Сиротку Майыс Веселовы взяли к себе в семью именно с этой целью. Гибкая, как речная лоза, чернобровая Майыс росла бойкой и веселой девочкой. Бывало, вырежет из озерного тростника дудочку и, играя на ней, бежит вдаль, чтобы пригнать домой пасущихся коров. А то еще вырезала она из бересты фигурки всяких животных и зверей. Все они бегали, спали, ели — словом, жили своей жизнью. Девочка прикалывала их к дощечке в определенном порядке, и получался целый рассказ из жизни охотников и скотоводов.

Красивой и здоровой росла Майыс.

Девочку не особенно обижали в семье, так как за нее можно было получить большой калым с будущего мужа. Ее даже отдали вместе с Лукой в приходскую школу, которую она в одиннадцать лет легко окончила, оставив хозяйского сынка во втором классе. Тем не менее Майыс часто напоминали прозвище ее деда.

— Эй, внучка Косого Журавля! Про коров-то забыла, — бывало, крикнет ей кто-нибудь.

Майыс мрачнеет, вспоминая, видно, что она лишь воспитанница. Поджав губы и опустив глаза, она покорно идет к своим коровам, пасущимся среди тальника, по краям широкой долины, где обычно растет дикий горошек. Она идет к своим коровам, и подол ее короткого ситцевого платья развевается на ветру, и кажется, что она парит над землей.

— Но, живее!

Майыс вздрагивает, словно ее ударили хлыстом, сбивает тыльной стороной ладони цветок сладко-горького паслена и, дуя в дудку из тростника, бежит вприпрыжку к лесу. Она играет протяжную песенку и через каждые два шага, в такт движениям, берет высокую ноту.

А из зарослей навстречу ей выбегают тупорылые коровы — и бурые, и рыжие, и пестрые. Самой Майыс уже не видно, а из чащи все еще доносится ее голос. То замирает, то снова раздается шуточная девичья песня о встрече с любимым, вернувшимся в родные края в городском обличье.

— Эй! Внучка Косого Журавля! — несется ей вслед.

Сам Косой Журавль, сгорбившийся, высокий, одноглазый старик с клочковатой бородой, один раз в году, обычно осенью, приходит откуда-то посмотреть на Майыс. Бывало, зайдет в юрту в своей изодранной оленьей дохе, сядет на крайние нары у дверей, прислонится к косяку и сидит так, уставившись в одну точку единственным полузрячим глазом с бельмом, покачивая при этом головой.

Если Майыс в тот момент будет на дворе, ей скажут:

— Войди, девка. Дед твой пришел!

Девушка лишь переступит порог и тут же безмолвно пройдет в чулан. А старик резко вскинет седую голову, руки у него затрясутся, вздрогнет белый клочок бороды.

Ей опять крикнут:

— Чудище! Покажись хоть своему деду!

Тогда Майыс, опустив голову, тихо проскользнет во двор мимо старика. Еще сильнее затрясется дед, еще чаще замелькает его бородка, и не разберешь — плачет он или смеется.

— Старик, видишь, какая у тебя внучка!