Весенняя пора

Ляглярины обосновались теперь уже не в родном Дулгалахе, а на лужайке, называвшейся Глухой, расположенной в лесу, между двумя великими равнинами — Эргиттэ и Кэдэлди. Приветливо встретила их родная юрта, перенесенная сюда из Дулгалаха. Радостно приняли их и бедняки соседи.

Места здесь были неплохие. На востоке через перелесок выйдешь на Кэдэлди, пойдешь на запад — Эргиттэ.

Кэдэлди всем ветрам открыта; степь, где, как говорится, и соринка не застрянет; поле, на котором и снег не заночует. На северной стороне равнины возвышается большой курган с выемкой на макушке.

Обширное лоно Кэдэлди ранней весной покрывается зеленью. Образующиеся после таяния снегов неглубокие, но просторные заводи наряжаются радующими глаз желтыми цветами, незабудками, «касатками», «лошадиным копытом», а над равниной стаями носится множество птиц. В эту пору пасутся здесь лошади и коровы чуть ли не со всего наслега.

В старину, рассказывают, вся равнина была под большим озером. Но однажды весной разлилась Талба, подкрался речной поток могучий к тихой озерной воде и увлек ее за собой, как невесту. Говорят еще, что в ту ночь восемь белых журавлей летали вокруг озера и, прощаясь с ним, пели жалобные песни свои.

Если стать летом на краю равнины и окинуть ее взором, то не сразу разглядишь противоположные леса — такое здесь раздолье; теряясь в степном мареве, молчаливо и неподвижно стоит вдалеке тайга под накинутым на нее синим шелком небес, и только кое-где на опушках причудливыми узорами ходит, переливается воздух, словно искусно вытканные кружева. И такое кругом все родное, приветливое, ласковое, будто ты в гостях у любимой своей бабушки.

О, как прекрасна, привольна и щедра знаменитая равнина Кэдэлди!

Равнина Эргиттэ хоть и больше по размерам, а все же не чувствуешь там такого раздолья, словно сама природа норовит прибедниться и в скаредности своей скрыть от глаз людских обширные свои владения. Тайга глубоко вдается в степь частыми лесными мысами старых редких лиственниц с толстыми, далеко раскинутыми по земле корнями. Широкое озеро затерялось между этими мысами, так что не сразу и увидишь его. У Эргиттэ повадка дряхлого и нелюдимого бая. Вот она и спрягала подальше свое великое озеро, только краешек на виду оставила, словно одинокий старец держит за пазухой кружок мерзлого молока.

Вокруг Кэдэлди и Эргиттэ живет несколько богатых семей. А верховодят в этих семьях своенравные, властные и умные старухи.

На южной возвышенности Эргиттэ раскинулось поместье наслежного князя Ивана Сыгаева. Его родовая усадьба находилась в улусном центре Нагыле, но Сыгаевы на зиму обычно переезжали сюда, чтобы кормить скот, старику княжить, а старухе торговать в лавке. Поместье выглядело внушительно: три амбара, построенные в одну наружную стену, но с тремя отдельными входами; хотон длиной в несколько десятков саженей; огромный дом из десяти комнат с пристроенной к нему лавкой; черная изба для многочисленной челяди. И над всем этим хозяйством неограниченную власть держала князева жена, неимоверно толстая старуха Пелагея с узкими близорукими глазами на вздрагивающем при каждом движении мясистом лице. Была она великой пьяницей и скандалисткой, а о деспотизме ее ходили легенды.

В левой пазухе Эргиттэ, в доме старинной постройки, рубленном в лапу, с узенькими, маленькими оконцами, жила громкоголосая старуха Мавра, мать Павла Семенова.

Она была богаче всех старух в округе, за исключением Сыгаихи, и тоже слыла женщиной вздорной и дерзкой на язык. Двигалась Мавра быстро, суетливо, будто всегда куда-то спешила, и при этом поминутно озиралась, хмуря густые брови, высматривая что-то своими выпуклыми круглыми глазами.

На северном краю равнины Кэдэлди владычествовала старуха Настя — высокая, сухощавая женщина с коротким горбатым носом, с толстыми, выпирающими вперед нижними веками. Когда она редкими, широкими шагами приближалась к лавке, резко и отрывисто произнося на ходу какие-то слова, женщины и дети боязливо расступались перед ней. Тощая, прямая, громогласная, она чем-то напоминала старого петуха.

Каждое ее слово было непреложным законом не только для одинокой супружеской пары старых батраков, но и для самого старика мужа. Он почти круглые сутки лежал на нарах, беспрестанна балагуря и барабаня пальцами по берестяном табакерке. И потому-то, наверное, издавна так повелось, что и хозяйство, и скот, и даже самого хозяина люди иначе и не называли, как «Настин дом», «Настин старик», «Настина скотина»…

На востоке Кэдэлди жила старуха Кэтрис, мать учителя Ивана Васильевича Кириллова.

Говорят, что Кэтрис в молодости была первой красавицей. Даже сейчас, хотя годы ее перевалили уже за шестой десяток, стоит ей только взглянуть на человека своими мягкими, бархатными глазами, как и злой улыбнется и разгневанный успокоится. Кэтрис никогда сразу не выскажет своего мнения:

— Кто же это может знать, дружок!