Весёлые и грустные странички из новой жизни Саньки М. Часть вторая.

Заместитель начальника колонии по воспитательной работе, на «классном часе» рассказывал нам, что такие приговоры частенько отменяются, по истечении срока давности. Для этого судьи специально дают малолетним преступникам максимально возможный срок.

Тем более, зарекомендовав себя с лучшей стороны, можно подать апелляцию, и выйти на свободу с отличной характеристикой примерного гражданина. С паспортом, и маленькой отметочкой в нём.

А я думал, прохаживаясь по территории, что выпускники из колонии нужны нашей великой Родине ещё меньше, чем выпускники детских домов.

Так и потекли наши однообразные, но не скучные дни. Скучать нам не давали, уроки шли без перерыва, хозяйством мы занимались сами, а со временем я выпросил разрешения заниматься спортом на нашем стадионе. Жизнь входила в колею, с той лишь разницей, что я стал отчаянно тосковать по Ниночке. Почему-то только по ней. Котят вспоминал уже с ласковой грустью, папу с мамой из прошлой жизни я увидел, побыл с ними даже две недели, а не одну.

Все остальные друзья… Что ж, с глаз долой, из сердца вон. Даже если бы разрешили писать письма, что я напишу? Что сижу за решёткой, в темнице сырой?

Между тем, в этой темнице появился наставник, отличный плотник, даже, по-моему, столяр.

Исправительное учреждение не пожалело денег на хороший лес, многие ребята оказались способными к плотницкому и столярному делу, начали творить настоящие чудеса, собирая красивую мебель. Сначала обустроили свои отряды, потом, когда приобрели ценные породы дерева, начали делать вещи на продажу. За нашими стульями и столиками выстраивались очереди. А за ребятами, выгонять их из мастерской, на построение, отправляли меня. Выгнав всех, сам задерживался, вдыхая вкусный аромат свежего дерева.

Недолго я здесь пробыл. Около месяца, или немногим больше, не ставил я зарубок на дереве, или отметок на стенах. Уже похолодало, когда, на вечернем построении, «особо опасных» отделили и увели в барак, который мы готовили к ремонту, и по этому поводу пустовал.

Там, построив нас, которых набралось двадцать человек, объявили, что переводят в другую колонию. О причинах, само - собой, никто ничего не сказал.

Подогнали закрытую машину, запихали туда всех. Последних ребят загоняли прикладами, потому что не влезали в переполненный кузов.

Весёлая жизнь кончилась, понял я, увидев азиатские лица конвойных.

Из машины нас выгрузили на железнодорожной станции, под охраной немецких овчарок, посадили в поезд, где я познакомился с прелестями «столыпинских» вагонов. Но, вероятно, для нас, как для детей, делали скидку. У нас были тюфяки, набитые соломой и солдатские одеяла, даже простыни, нижнее бельё, в виде кальсон. Где только взяли, такие маленькие? Неужели спецзаказ? Даже кормили, можно сказать, неплохо.

Перед окончательной отправкой на юг, на какой-то пересылке, меня привели в камеру для свиданий, в которой устроили встречу с матерью.

Не знаю, как её лечили, но, когда нас забирали в детдом, мать была вполне адекватна.

Сейчас передо мной сидела поседевшая тихо помешанная женщина, с блуждающим взглядом. Она больше следила за конвойным, чем обращала внимание на меня.

- Мама! – решился спросить я, - Ты меня узнаёшь?

- Узнаю, конечно! Не считай свою мать дурой! Бросили мать, сдали в «дурку», ещё издеваются! Где Лиза? Почему не приходите? Как отец? Не завёл ещё себе любовницу? – мать хрипло и страшно расхохоталась.

- А ты? Как учишься? Слушаешься Лизу? Скажи, чтобы обязательно зашла. Разговор есть.

- Мама! – вытолкнул я из себя, но понял, что больше ничего внятного не услышу, потому что мать начала напевать колыбельную, её взгляд ушёл куда-то внутрь себя.

- Лизонька, дочка, ну, что не спишь? Животик болит? Спи, моя хорошая, всё пройдёт, заживёт твой животик! - сказала мать, и волосы на моей голове зашевелились от понимания того, что мать всё узнала о Лиске, и сознание её помутилось окончательно.

- Что случилось? – спросил меня первым делом Колька, когда я вернулся.

- А что? – спросил я.

- Не знаю, что, но у тебя лицо такое страшное!

- Оно всегда было страшным, - сказал я, укладываясь на свою шконку.

- Нет, не всегда. Сейчас ты оттаял немного, уже лучше выглядишь, а как вошёл…

- Ох, Коля, я понимаю, у тебя тоже жизнь была невесёлая, давай её не ворошить?

- У тебя было свидание? – догадался Колька. Я кивнул, лёг на спину, уставился на потолок. А Колька сел рядом со мной, стал гладить мою голову. Я глянул на него, но не отстранился.

- Коля, а правда, что ты… ну, родителей своих…

- Не родителей, Саш, отчима. И ещё раз бы убил. Это ведь он, маму…Долго издевался над нами, хлыщ ё…ый, а в тот вечер убил. Я всё слышал, поэтому, дождавшись, когда уснёт, он же пьяный был! Взял нож, сам наточил бруском, и горло ему…. - Колька сглотнул, - Потом милицию вызвал. Они приехали, увидели спальню, всю в крови. Да я и не отпирался, только вот зачем маму на меня повесили, не понимаю.

Колька лёг рядом со мной, обнял и сказал шёпотом:

- Сань, знай, чтобы ни случилось, у тебя есть верный и преданный друг!

Я тоже его обнял, понимая, что, пока у тебя есть друг, жить сложно, но можно.