Ветер в ивах

Most of the low latticed windows were innocent of blinds, and to the lookers-in from outside, the inmates, gathered round the tea-table, absorbed in handiwork, or talking with laughter and gesture, had each that happy grace which is the last thing the skilled actor shall capture-the natural grace which goes with perfect unconsciousness of observation.	Большинство низких решетчатых окошек не были стыдливо прикрыты гардинами, и для заглядывающих с улицы все обитатели домиков, собравшиеся вокруг обеденного стола, занятые рукоделием или со смехом беседующие и жестикулирующие, обладали той прелестной грацией, которую даже самый опытный актер не смог бы уловить и передать, - той естественной грацией, которая сопутствует полному неведению, что за тобой наблюдают.
Moving at will from one theatre to another, the two spectators, so far from home themselves, had something of wistfulness in their eyes as they watched a cat being stroked, a sleepy child picked up and huddled off to bed, or a tired man stretch and knock out his pipe on the end of a smouldering log.	У обоих зрителей, переходивших от "театра" к "театру", бывших довольно далеко от собственного дома, в глазах появлялась печаль, когда они видели, как кто-то гладит кошку или берет на руки уснувшего малютку и переносит его на постель, или как уставший человек потягивается и выколачивает трубку о тлеющее в камине полено.
But it was from one little window, with its blind drawn down, a mere blank transparency on the night, that the sense of home and the little curtained world within walls-the larger stressful world of outside Nature shut out and forgotten-most pulsated.	Но ощущение дома и уюта особенно четко исходило от одного завешенного тюлем, обращенного к ночи лицом окна: так отделен был стенами и занавесками этот теплый, уютный мир от внешнего мира Природы, что, казалось, он совершенно о нем позабыл.
Close against the white blind hung a bird-cage, clearly silhouetted, every wire, perch, and appurtenance distinct and recognisable, even to yesterday's dull-edged lump of sugar.	Близко к белому тюлю висела птичья клетка, силуэт ее ярко вырисовывался на фоне штор, каждая проволочка, каждая жердочка были ясны и узнаваемы, все, вплоть до зернышек и наполовину склеванного вчерашнего кусочка сахара.
On the middle perch the fluffy occupant, head tucked well into feathers, seemed so near to them as to be easily stroked, had they tried; even the delicate tips of his plumped-out plumage pencilled plainly on the illuminated screen.	На средней жердочке помещалась и сама нахохлившаяся птица, голова надежно зарыта в перышки; она была так близко, что им представлялось, захоти они и хорошенечко постарайся, они смогут ее погладить. Даже кончики ее хохолка, точно нарисованные карандашом, были видны на их экране.
As they looked, the sleepy little fellow stirred uneasily, woke, shook himself, and raised his head.	И пока они смотрели, маленькое существо забеспокоилось, проснулось, встряхнуло перышки и подняло головку.
They could see the gape of his tiny beak as he yawned in a bored sort of way, looked round, and then settled his head into his back again, while the ruffled feathers gradually subsided into perfect stillness.	Они разглядели даже щелочку в клюве, когда птица с недовольным видом зевнула, огляделась и снова спрятала голову в перышках на спине, они увидели, как взъерошившиеся было перышки вернулись на свое место и затихли.
Then a gust of bitter wind took them in the back of the neck, a small sting of frozen sleet on the skin woke them as from a dream, and they knew their toes to be cold and their legs tired, and their own home distant a weary way.	Потом порыв холодного ветра схватил их за загривок, мокрый снег, попавший за воротник, больно ужалил и точно разбудил ото сна, и они сразу же осознали, что ноги у них замерзли и устали, что их собственный дом - на утомительном расстоянии отсюда.