Ветры низких широт

Блинов завалился на койку, вынул из коробки обезьянку и начал ее рассматривать. «Боже! — подумал он. — Какая глупая, грустная и умная мордашка. Тряпичное, а почти человеческое. Может, и все мы тряпичные?»

Вагон покачивался, постукивая на стыках, укачивал Блинова, и тот скоро уснул, а когда проснулся — это было уже за полночь, и все купе похрапывало и посвистывало носами, — почувствовал, что во сне с ним произошло перевоплощение и прежняя личина неунывающего и веселого бонвивана словно бы сама собою заняла свое привычное место. Он как будто сходил к себе далекому, и тот далекий не понравился ему, и он вернулся к себе теперешнему, с которым ему оказывалось намного проще. «Итак, — сказал он себе, — подобьем бабки: квартиры нет, положения нет, правда, есть отец, так сказать, мохнатая рука, но отца надо знать, и поэтому против мохнатой руки следует поставить большой и жирный вопрос. Семьи тоже нет. Итак: в моей анкете сплошные прочерки и скупые слова — нет, был, но не состоял. Как это сказал божественный Данте? «Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу». Ау-у... Вот тебе и ау!» Но мало-помалу мысли его стали обретать стройный порядок: в конце концов, самое страшное он уже пережил, когда, вернувшись тогда с боевой службы, нашел комнату, снятую по случаю в коммуналке, замкнутой на ключ и на столе записку: «За нами приехал Боря. Так нам всем будет лучше». Никакого Бори до того дня он не знал и знать не собирался, а теперь вот пришлось таким странным образом заочно познакомиться. Впрочем, все это было уже послесловие, читать которое порой бывает и утомительно и скучно.

За перешейком погода улучшилась: снег исчез, проглянуло солнышко, чуть теплое, но яркое, и Блинов заметно повеселел — он возвращался домой, а дома, как говорилось, и стены помогали, которых у него, правда, не было, но ведь пахал же где-то океанскую целину «Гангут», а на том «Гангуте» была каюта корабельного медика старшего лейтенанта Блинова. «Король умер, да здравствует король!»

В бригаду Блинов свалился как снег на голову, и медик, оставшийся за Грохольского флагманским, долго размышлял, на какой бы корабль пристроить этого гангутца, но все уже укомплектовались, и «флажок» позвонил хирургу флота — они учились в далекие годы в академии в одном классе — и упросил того взять Блинова на стажировку в госпиталь.

— У него золотые руки! — Кричал при Блинове в телефонную трубку «флажок» — связь была отвратительной.

— Добро. Присылай свои золотые руки, посмотрим, что из них можно сделать.

Когда «флажок» положил трубку на аппарат и облегченно провел ладонью по лбу, Блинов начал возмущаться:

— Я пришел на флот не по госпиталям ошиваться.

— Что за жаргон — «ошиваться»? Опомнитесь, старший лейтенант. Я ведь могу позвонить не только хирургу флота, но и вашему батюшке.

— Оставьте моего отца в покое. Я сам уже отец.

— Вот как? — сухо удивился «флажок». — В таком случае с завтрашнего дня вы направляетесь в госпиталь, а по возвращении «Гангута» продолжите на нем службу.

— Благодарю вас, — весело сказал Блинов.

— Благодарить потом будете, — все тем же суховато-официальным голосом заметил «флажок» и выдворил Блинова из штаба.

Время было несезонное. Блинов сперва почитал объявления на стенах и на заборах, потом заглянул в контору, ведавшую сдачей и наймом квартир, и к вечеру снял в коммуналке, правда малонаселенной, полутемную клетушку со шкафом, потертой тахтушкой, обеденным столом, четырьмя стульями, с сиреневенькими занавесками на окнах и почувствовал, что в скитаниях его появился некий причальчик, на который можно сойти и оглядеться.

Он походил по знакомым медикам, и скоро у него появились и подушка с одеялом, и полотенца, и постельное бельишко, а чайник, кастрюлю со сковородкой, чашки, тарелки с ложками и вилками он приобрел сам в хозяйственном магазине, и на этом обустройство его жилья завершилось. Правда, вилки с ложками были не из благородного металла, тарелки с чашками не напоминали образцы лучших мастеров, но есть и пить с них было вполне удобно, тем более что гостей созывать у себя Блинов не собирался, так что и посуда в его холостяцком житье-бытье особой роли не играла. Есть она, и слава богу. Жизнь как бы вернулась на круги своя, но круги эти оказались угловатыми, что ли, за них постоянно приходилось цепляться: хотел забыть Москву — она не забывалась, начал было делать визиты — старые знакомые оказались ужасно скучными, хотел было... Впрочем, ему, кажется, уже ничего не хотелось.