Ветры низких широт

Операций в полостной хирургии — Блинов стажировался в этом отделении — шло много, в иной день начальник отделения назначал две, и Блинову пришлось ассистировать уже с первого дня. Хирургия — это было нечто фамильное у Блиновых, и день ото дня его все неотвратимее стало тянуть к операционному столу. «Еще годок поплаваю — и в ординатуру, — думал он, поглядывая в потолок, — а может, два... Два — как-то солиднее». Все было словно в сказке: ему хотелось в море, но в море для него не было работы. В госпитале работы не уменьшалось, а словно бы с каждым днем все прибывало, но эта же работа и заслоняла собою море. Человеческое и профессиональное у Блинова как бы разделились, приняв каждое свое особое направление. Он знал, что профессиональное в конце концов возьмет верх над человеческим и он прочно обоснуется на берегу, но пока этого не случилось, ему следовало немедленно уйти в море. Желания и возможности и всегда-то жили в противоречиях, а он еще носил военную форму, которая во многом дисциплинировала его жизнь, определяя, что он должен делать и чего он делать не может.

Блинов помнил о просьбе Суханова и уже было раза два собрался поехать в раскоп в домик под зеленой крышей, в котором жила несравненная Наташа Павловна — черт бы ее побрал! — но в первый раз пошел дождь со снегом, потом подморозило, и образовался гололед, и такси остерегались ехать в раскоп. В другой раз у них трагически закончилась операция, и, хотя они не были в этом повинны, никто в тот вечер до позднего часа не ушел из госпиталя, собрались у начальника отделения, тяжело и осоловело от неудачи старались понять, что же все-таки произошло и так ли уж они были невиноваты. Когда все доводы того и другого значения выстроились и больше выстраивать стало нечего, начальник отделения горестно покачал головой:

— Вины нашей, товарищи, нет. Можете идти домой и спокойно спать.

«Вины нет, вина есть», — думал Блинов.

Тут, в госпитале, была его работа, обращенная в будущее, там, на «Гангуте», оставалась его мечта, уходившая в прошлое. Тут он знал, кем он приблизительно может стать, там он знал, кем ему никогда не быть.

Но кончились непогожие дни, небо разведрилось, и солнце съело гололед и высушило землю. Таксисты уже не отговаривались плохой дорогой и везли, куда только просили пассажиры, хоть к черту на кулички, лишь бы колеса накручивали километры, которые потом оплачивались звонкой монетой.

И в это воскресенье ехать в раскоп Блинову не хотелось, тем более что ничего хорошего для Суханова от знакомства с Наташей Павловной не ждал, но он пообещал Суханову заглянуть в дом на раскопе и отказаться от своего обещания был уже не волен. «И чего он в ней нашел, — с утра еще начал раздражаться Блинов, не находя веских причин, по которым можно было бы еще отложить визит, — в этой даме с приданым. Я ей так и скажу... Может, конечно, и не так, но я скажу. Допустим, я ей скажу... Ладно, я ей все-таки скажу...»

Пока Блинов шел на стоянку такси, пока ждал машину, похаживая и покуривая под голой акацией, на корявых ветвях которой кое-где удержались коричневые стручки, у него пропало последнее желание куда-нибудь ехать и что-либо говорить. «Нуте-с, — подумал он, — люди там, понимаете ли, можно сказать, света божьего не видят, а они тут, понимаете ли, двух строчек боятся написать. Ну уж нет... Мы и сами грамотные, знаем, что где да что почем».

Он остановил машину возле раскопа, велев шоферу дожидаться, а сам той же тропинкой, которую открыл для себя еще Суханов, направился к бугру, из-за которого выглядывала зеленая крыша. Именно ее, голубушку, и называл в разговорах Суханов.

Блинов почувствовал, что становится актером, в груди у него приятно похолодело, и он, словно бы перед выходом на сцену, суеверно потрогал калитку, которая тихо скрипнула, размашисто вошел в садик и с любопытством огляделся: он неожиданно оказался совсем в ином мире, совершенно непохожем на городской, столь привычный для Блинова. Это был островок среди моря или хутор, окруженный пажитями и перелесками. «А летом тут недурственно, — подумал он. — Нет, право, совсем недурственно».

Блинов по-хозяйски взбежал на крыльцо, привычно, как на корабле, стукнул в дверь, и сразу послышался голос Марии Семеновны:

— Чего дверь ломаете? Мы не запираемся.

Блинов все так же размашисто ступил на веранду, столкнувшись нос к носу с Марией Семеновной, немного отпрянул, щелкнул каблуками и, сняв фуражку и держа ее перед собою на вытянутой руке, сказал:

— Позвольте засвидетельствовать свое почтение. Боевой офицер с «Гангута» собственной персоной.

— Скажите-ка... — Мария Семеновна склонила голову к плечу и оглядела Блинова. — А Иван-то Сергеевич в город уехал.

— А мне и не надо Ивана Сергеевича, — в тон ей ответил Блинов.

— Понятно, — сказала Мария Семеновна, хотя именно с этой минуты ей как раз и стало все непонятно. — Наташенька, к тебе офицер с «Гангута». — Она прошла в другую дверь, обронив на ходу: — Собственной персоной.