Ветры низких широт

— Его сейчас во всех кубриках пьют, — сказал он весело. — Старпом велел, потому как обед готовить не будут.

— А холодной воды что же — не было? — спросил Суханов.

— Да я воду выплеснул. Кофе-то полезнее.

«Ну понятно», — с неудовольствием подумал Суханов, но выпил кружку, выпил еще полкружки и сел за «пианино». Ему все еще верилось, что он — а не Ветошкин — услышит теперь тот единственный звук, как звон колокольчика в заснеженном ночном поле, могущий принести и радость, и огорчение, и восторг, и надежду. Они словно бы выходили на охотничью тропу, даже не заметив этого.

Чайник уже был пуст, а пить хотелось сильнее, и чем больше думалось о воде — а думалось в сонной качающейся духотище о чем угодно, — тем сильнее становилась жажда. Суханов искоса глянул на Рогова — тот то и дело облизывал кирпично-красные, воспаленные губы, но помалкивал. Помалкивал и Силаков. Суханов тоже облизнул губы. «Можно, конечно, позвонить дневальному и попросить, чтобы принесли кофе или водицы, — подумал Суханов. — Водицы даже лучше. Ведь не выплеснул же он ее в гальюн. Но можно и кофе. Кофе тоже ничего. А может, не надо ничего? Ведь чем больше пьешь, тем больше пить хочется».

— Товарищ лейтенант, может, позвоним в кубрик, чтоб водицы притаранили, — попросил Рогов. — Все внутри перегорело.

— Ну-к что ж, — помедлив, сказал Суханов. («А может, все-таки не надо, а?») — Сейчас и позвоним. — Он прошел к телефону, набрал номер кубрика акустиков. («А надо ли? Может, не надо, а? Ладно, пусть люди пьют, а я не буду».) — Дневальный, вот что: пусть кто-нибудь принесет в пост воды или что там есть.

За бортом ухали волны и гвоздили так, что металл, казалось, прогибался. Наконец заработала вентиляция, но воздух в трубах нагрелся, и в посту стало еще жарче. Суханов не успевал утирать с лица пот, впрочем, и утирать стало нечем — все платки были уже мокрыми.

Из кубрика опять принесли кофе — Суханов даже не оглянулся, выдерживал характер, хотя Рогов и нацедил ему первому. Суханов только рукой махнул, дескать, погожу, а вы уж, братцы, пейте, благо сегодня по случаю шторма с кофе вышло послабление. Он и на часы не поглядел, страшась убедиться, что до смены оставалось еще долго. Затылок у него воспалился и стал тяжелым, а в висках застучали молоточки.

— Все, — сказал Силаков. — Через десять минут сменяемся.

«Зачем он это сделал? — сердясь на Силакова, подумал Суханов. — Ну что б ему помолчать».

— Сменимся, если там люди не легли, — стараясь не выдать неожиданно возникшей неприязни к Силакову, глухо сказал Суханов. — Мы-то хоть на киле.

Силаков вздохнул и промолчал, хоть и не согласился с доводом Суханова: там моряки не сидели в напряжении, даже могли и поваляться. «Вытянуться бы во весь рост, — подумал Силаков. — А еще лучше — калачиком свернуться». Рогов больно ткнул его локтем в бок.

— Не спи, Силак... Кажется, опять кто-то шевелится.

— Да разве я сплю, — сказал Силаков. — Разве так спят...

Силаков зря беспокоился — третья боевая смена пришла на вахту вовремя, и первая смена, в которую входили Суханов с Роговым и Силаков, тотчас уступила свои места за «пианино», Рогов с Силаковым выбрались в коридор, хватаясь за переборки, а Суханов еще задержался в посту. Делать ему тут стало нечего, но Суханов решил сегодня поступать наперекор себе: если ему хотелось пить, то он старался подольше не тянуть руку к кружке, а если клонило в сон и рот раздирала зевота, то он и в каюту не спешил, находя себе занятие в посту. Впрочем, в каюте после отъезда Блинова ему уже было скучновато: тот мог хоть забрести и развеселить, а теперь и зайти стало некому.

Но сколько ни «старайся» и сколько ни «не спеши», рано или поздно пришлось и к кружке потянуться, и подняться в каюту, наказав на всякий случай технику: «В случае чего...», хотя техник и так знал, что следует делать «в случае чего».

Бачок был полон — приборщик на этот раз постарался, — и Суханов почистил зубы, вымылся до пояса, хорошо растерся жестким полотенцем, присел на диван и только тогда почувствовал, что устал смертельно и хочет спать. Все еще болела голова, плохо слушались ноги, подгибаясь в коленях, но уже не мутило, голова работала ясно, а на душе было светло, как будто он удачно завершил дельце, которое уже и не чаял завершить. Он достал из ящика пучок серебристой — «поседевшей» — полыни, понюхал: запах все еще был острый и свежий. «Так, — подумал он. — Что-то там? А там, наверное, уже ничего нет. Там, наверное, остались только одни воспоминания, как этот горький запах...» С этими мыслями он и заснул, даже не повернувшись на другой бок.