Ветры низких широт

Утром снова звонил командующий и задал только один вопрос, а выслушав ответ, нехотя сказал: «Ну, хорошо», и связь отключилась. Ковалев тем не менее уяснил, что это «ну, хорошо» ничего хорошего ему не сулило. Если обстоятельно во всем разобраться, то он ни в чем виноват не был, но ведь его никто ни в чем не винил. Парадокс его положения в том и состоял, что вины не было, а он чувствовал себя кругом виноватым, и это чувство, как он понимал, являлось отражением истинного положения вещей. Когда-то флотские лейтенанты сочинили свой катехизис, среди многих заповедей которого была и такая: «Не важно, что думает о тебе товарищ, не важно, что ты сам думаешь о себе, важно то, что о тебе думает начальство». Там была еще и такая заповедь: «Не тот прав, кто прав, а тот прав, у кого больше прав». И такая: «Ты начальник — я дурак, я начальник — ты дурак». Словом, те молодые лейтенанты не были лишены остроумия, жесточайшим образом подвергнув сомнению и осмеянию собственную жизнь. Ковалева меньше всего настораживало, что о нем думали товарищи, почти не интересовало, что о нем думало начальство, потому что сам-то он о себе думал весьма неважнецки. Последнее время чувство вины почти не покидало его, он пытался найти оправдание себе и даже находил, а на душе тем не менее легче не становилось.

Появился на мостике Сокольников. Он удивительно умел появляться, никому не мешая и никого не отвлекая от дела, и когда его долго не было, Ковалев начинал даже словно бы скучать.

— Сколько у тебя здесь солнца, — сказал он весело. — А знаешь, я к тебе опять с приятным известием.

— Ну, правильно, — сказал Ковалев. — «Я пришел к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало...» Так, что ли?

— Плохо думаешь обо мне, командир. Московское радио сообщило, что отряд боевых кораблей, по-нашему — ОБК, — Сокольников опять улыбнулся на солнце, — среди которых значится и наш эсминец «Стимсон», объявился возле берегов Никарагуа.

Ковалев заметно оживился:

— Не слишком ли крупную игру затевают они — Ливия, Ливан, теперь вот еще Никарагуа?

— Они — великая нация. Они мелочиться не любят. Если уж они пятью вымпелами гонялись за одиночным кораблем, то...

— Они не гонялись. Они нас сторожили — теперь это ясно как божий день, — хмурясь, сказал Ковалев. — Одиночное плавание — ведь это всегда загадка, и они по-своему ее разгадали.

— В этом нет твоей вины.

— Помнишь тот наш катехизис? Так вот там, помнишь: «Не важно, что о тебе подумают товарищи...»

— Допустим, — сказал осторожно Сокольников.

— Так вот для меня не важно, что подумает начальство. Для меня ясно только одно: если есть вина, должен быть и виноватый. А вина есть, потому что лодка находится где-то в этом районе. Тот странный самолет и тот странный шум, запеленгованный акустиками. Этого, разумеется, мало, чтобы утверждать, но этого достаточно, чтобы предполагать.

— Согласен, что этого достаточно, чтобы создать прецедент для вины, но этого все-таки мало, чтобы назвать конкретного носителя вины.

— А не надо никого называть. Человек сам должен знать — виновен он или не виновен.

— Но если вдруг невиновный сочтет себя виноватым, а виновный откажется признавать свою вину — создается, мягко говоря, общественный хаос.

— Если человек теряет совесть, если у него напрочь отсутствуют понятия чести, долга, достоинства, — желчно сказал Ковалев, — тогда хаос действительно неизбежен. Он неизбежен вовсе не потому, что виновный сочтет себя невиновным, а невинный примет на себя вину, не им содеянную, хаос будет неизбежен потому, что моральные устои, призванные поддерживать все наше общественное устройство, придут в ветхость. Проще говоря, они исчезнут, словно бы за ненадобностью.

— Твои рассуждения не лишены резона, — согласился Сокольников, — но что прикажешь делать, если кое-кого из членов общества за отсутствие у них этих самых моральных устоев приходится удерживать в вертикальном положении силой закона?

— Вот видишь, как у нас все хорошо получается, — сказал Ковалев. — Каждый должен прежде всего отвечать за себя. Мне, знаешь ли, легче живется, когда я вижу свою вину и не стремлюсь спихнуть ее на другого. Я в деле. Я в ответе. — За разговором Ковалев никогда не забывал о деле (Сокольникову даже казалось, что сознание его было уложено пластами, которые никогда не смешивались между собою), привычно оглядел горизонт, привычно потянулся рукой к микрофону, привычно, даже не взглянув на приборную доску, включил штурманскую рубку. — Голайба, командир. Что барометр? И каковы ваши прогнозы?

— Барометр на «ясно». Ветер два с половиной балла. Волна три с половиной.

— Добро, штурман, добро. — Ковалев отключил связь. — Вот так-то, комиссар, ветер скоро совсем убьется. Значит, после обеда поднимем вертолет, а то наш Зазвонов, чего доброго, совсем обленится. — Он усмехнулся, опять-таки по привычке, и привычно, как всегда это делал, отер ладонью усмешку с губ. — А в России, между прочим, комиссар, снега метут, а в России, комиссар, готовятся к встрече Нового года. А у нас, комиссар, даже нет захудалой синтетической елки.