Ветры судьбы

Придерживая рот рукой, чтобы рыдания не вырвались наружу, она бесшумно побрела по траве. Холодная утренняя роса мочила ноги, а прохлада обжигала тело, но Ефросинья не чувствовала всего этого. Лишь только страх обладал ею. Это был новый страх, доселе неизвестный. Что знала она о страхе до этого, исключая боязнь темноты и угрозы повара. Теперь это был иной страх: за неё, за её родителей, за Васю. Этот страх делал её больной и даже мутил внутренности. Внезапно ей стало противно её тело, ей хотелось избавиться от него, как ящерица покидает старую шкуру, и вернуться в то былое, что было ещё вчера. Но тот же страх говорил ей, что это сделать уже невозможно. Ей хотелось взлететь и полететь к своей маме и признаться во всем, что произошло, и избавиться от этого страха. Но она знала, что и признаться в этом нельзя, так как с мамой узнает и её отец, и натворит беды в поместье, и страшная Сибирь станет его судьбой.

Ее отец тихий и спокойный человек, но временами он не помнит себя, может зарваться и натворить беды. Если бы она могла пожаловаться матери, возможно, она дала бы правильный совет, например, как жить дальше.

Почувствовав воду пруда, она сбросила платье и погрузилась в воду. Страстно и усердно она стала тереть свое тело руками, пытаясь отмыть то ужасное, что прилипло к ней. Но, как она не старалась, этот перегар преследовал её. Озябшая, она выползла на траву. Её тело бесконтрольно дрожало, а лицо было мокро от слез. Она уже не прикрывала рукой рот, теперь она дала волю рыданиям…

Наступал рассвет.

* * *

Проснувшись от ночного кошмара, Катерина взглянула за окно. Была полная темнота, и лишь слабая голубизна в восточной части неба говорила о приближении рассвета. «Что же это такое, – думала она, – давно не видела таких ужасных снов». Какое-то странное чувство терзало её. Ещё со вчерашнего вечера, когда они сидели за столом и отмечали приезд дочки Танечки с Яшей, у неё ныло под левой лопаткой. Неспроста, видно. За Таню переживать нечего, Яша у неё такой хороший муж и семьянин. Обидно, что детей до сих пор нет, ну, даст бог, обзаведутся. Ну, а Ефросиния ведь совсем ещё молода и неизвестно, как у неё сложится судьба. Мы с отцом становимся все старее и немощнее. Раньше нужно было рожать, сразу за Таней, чтоб и разрыв в возрасте был небольшой, да уже определилась бы и с женихом. Немного успокоившись от кошмара, Катерина снова впала в забытье.

Но утренний сон длился недолго. Когда запели утренние петухи, Екатеринин рефлекс, несмотря на поздние посиделки, приказал «подъем». Можно было бы ещё поспать, но не доена корова, которую необходимо успеть выгнать в стадо. За которой начнет орать прочий, не покормленный домашний скот.

Сначала она свесила одну ногу с постели, а затем другую, и понемногу, аккуратно, чтобы не разбудить Антона, покинула спальную. Проходя мимо детской, она слышала, как мирно похрапывал Яков в такт с сопением дочери. Дальше маленький Ванечка, почти полностью раскрыт. Катерина поправила его одеяло.

Выйдя во двор, она остановилась на траве. Чувствовалось, что уже не летняя роса, а более прохладная, обжигала её ноги. Утренний туман поднимался над крышами. Внизу, ближе к околице, из тумана торчали одни дымовые трубы. Они были похожи на морские плавучие буи, указывающие путь на воде. Где-то в конце улицы яростно залаяла собака и несколько петушиных голосов прорезали тишину. Оправившись и умывшись, Катерина взяла чистое ведро и поспешила в сарай. На востоке розовел рассвет.

Войдя в сарай, где вместо окна был натянут бычий пузырь, она на ощупь поставила доильную лавку и присела, чтобы протереть соски у буренки.

По мере наступления рассвета, или из-за того, что глаза привыкали к темноте сарая, её привлек темный предмет в углу, где обычно на соломе лежал теленок. Но буренка по срокам должна отелиться ещё только в октябре. Любопытство преодолело её и, не взирая на боль в суставах, она направилась в угол.

Сначала она не поверила своим глазам, а затем, подходя ближе и ближе, сердце её сжималось при виде высохших от слез глаз, тупо направленных в потолок.

– Доченька, родная, что с тобой? – она обняла бесконтрольно вздрагивавшее тело дочери.

– Я, – голос Ефросиньи заикался и дрожал при каждом вздрагивании тела: – Я… Я не хочу жить, мамо…

Переворот

Давно уехали Яков с Татьяной, и дожди сменились первыми заморозками. Сидя у окна, Ефросинья печально всматривалась в серое осеннее небо. Она вспоминала последнюю встречу с Василием и терзала себя тем, что не смогла удержать его возле себя. Причиной тому был плод, который теперь развивался у неё внутри. Когда, истерзанный догадками, Василий в очередной раз спросил о причине их холодных отношений, Ефросинья, отвернувшись, что бы скрыть слезу, упрямо продекламировала: «Я не любила тебя, Вася, и не люблю. Прошу, отстань от меня». Она слышала удаляющиеся шаги Василия, но боялась даже повернуть головы, чтобы не сорваться и не закричать. А на утро пришел Гаврило и пожаловался Антону, что сын Василий пропал. Утром проснулись с матерью, а на столе записка: «Ушел в армию».