Ветры судьбы

– Н-ЕЕЕ-Т! Мама, не-еет! – Ефросинья не могла уже переносить больше и переборов страх, ринулась к матери. Вцепившись детскими ручонками в плече матери, она пыталась оторвать их от тела ребенка. – Мама, Мамочка! Родненькая моя, прошу тебя. Миленькая моя. Не надо, ты делаешь ему больно. Не надо, мама, прошу тебя.

Её лицо было искажено от боли в сердце и от неимоверных усилий, прилагаемых, чтобы предотвратить несправедливое. Оно было полностью покрыто слезами, которые своей солью заполняли молящие губы ребенка.

Но силы были не равны.

– Выйди вон! – резкий голос матери как будто отрезвил её от шока, и Ефросинья снова стала молчаливым и послушным ребенком. – Я сказала вон! Здесь не место таким маленьким и сопливым.

– Но! Но… – кусая ногти левой руки, Ефросинья своей правой продолжала вопросительно указывать на малыша и пятиться назад. Послушная девочка не могла спорить с матерью, таковы тогда были законы воспитания.

Утирая слезы, она отступила на шаг назад и, в отчаянии и замешательстве, смотрела на твердо прижатые руки матери. Косточки на маминых запястьях побелели от напряжения, а вены синими узлами вздувались под её кожей.

– Ты не можешь убить его мама, это неправильно, – Ефросинья просила её. Её слова были тихими и прерывистыми от бесконтрольных движений её вздрагивающего тела. – Ты не можешь убить ребенка нашей Танечки.

– Нашей Танечки и дьявола, – отвечала ей Катерина, приучая дочку к суровой правде жизни, – перед богом клянусь и заявляю, что в нашем доме нет места детям дьявола. И пусть господь накажет того негодяя, кто зачал его, и принес страдание твоей сестре, пусть гром и молнии разорвут его тело на части, пусть силы небесные кастрируют его, а бешеные собаки сожрут все это.

Ефросинья съежилась, пораженная злостью, с которой говорила её мать. Что-то ужасное случилось в этот вечер. Эта печаль и, в тоже время, злость в глазах матери лишь только усугубили все в сознании маленькой девочке. В этом маленьком сознании, которое отказывалось воспринимать это реальный и жестокий мир.

Время все тянулось и Ефросиньи становилось все хуже и хуже. Хотя бы папа вернулся сейчас или что-то другое случилось и остановило все это. Вот только еще она была свидетелем таинства рождения на свет нового человека и сразу смерть. Смерть, запах которой она чувствовала у себя внутри. Этот запах смешался с сыростью нетопленой крестьянской хаты и сверлил её ноздри. В глазах у нее все кружилось и темнело. Она дрожала от холода и страха, в то время как ее мать продолжала давить, склонившись над новорожденным.

Наконец завернутый в пеленку комочек, сделав неимоверное усилие вывернуться, застыл. Отпустив свои руки с печальной и ужасной гримасой на лице, мать Катерина устало присела рядом на скамейку.

– Он перестал смеяться, мам, – испуганный голос Ефросиньи дрожал.

– Да, дочка, это так. Что должно быть сделано, то сделано, – ответила Катерина и, выразительно погрозив указательным пальцем, добавила, – и больше об этом ни слова, не в этом доме и не за его пределами.

Но девочка уже не слышала слова матери. Что-то тяжкое изнутри подкатило к её горлу и, упав на четвереньки, она вырвала.

– Иди уже отсюда, я сама приберусь, – грозный голос матери привел ее в чувство, – давай лучше посмотри, все ли в порядке с твоей сестрой?

Повинуясь, девочка прошла в спальню, где с кровати на неё смотрели усталые и пустые глаза Татьяны.

– Был это мальчик или девочка? – еле слышно выдавила слова Татьяна.

– Твой ребенок мертвый, – Ефросинья расстроено покачала головой

– Я знаю, – безразлично ответила Таня и повернулась лицом к стене.

– Тебе что-нибудь принести?

Но в ответ было молчание.

…Резкий и высокого тона крик младенца вдруг донесся из сеней вместе со скрипом распахнутой на улицу двери, вместе с морозной свежестью ворвавшейся с хату, и вместе с вернувшимся с подмогой отцом. Ефросиньи стало легче дышать. И она поняла, что бог на свете есть. Побежав навстречу отцу, девочка радостно кричала: «Папа! Папа! Он жив! Мой братик жив!… И мы назовем его Ваней!»

Ефросинья

Семь лет спустя.

Узкая пыльная дорога змейкой вилась среди украинской степи. Грохоча стальным ободом колес, тяжелогруженая солью, телега подпрыгивала на ухабах и набирала ход. Зачуяв запахи родного дома, гнедые все сильнее упирались в хомуты и, пользуясь возможностью катившейся под уклон телеги, перешли на рысь. В животе у Ефросиньи уже час как бурлила целая бойня, и резкие удары по ягодицам доски, заменявшей сиденье, лишь усугубляли и до того переполненное желание опорожниться.

– Тато! Ну, будь ласко, тато! Зупыныть конэй. Прошу вас.

– Пр-р-р! Стоять залетные! – заорал Антон, натягивая вожжи.

Преодолевая инерцию, повозка остановилась как раз напротив придорожного куста чертополоха, как бы специально предназначенного под этот процесс. Следовавшая позади телега также остановилась, и дорожная пыль поплыла, обгоняя караван.

– Одна нога здесь, другая там.