Ветвления судьбы Жоржа Коваля. Том II. Книга I

«через полчаса, вижу идет моя мама с тремя девчатами.[195] Мама еле ходит, спотыкается. Меня встретила, прижала к груди, горько и громко плакала. Девушки, смущенно, стояли не знали, что сказать, что делать. Вообщем, кончилось. Я осмотрелся. Мать начала более спокойно говорить. Она, очень постарела. вообще плохо выглядить – совсем старушкой. и ум у нее в многих отношениях старческий».[196]

Как видно из этих строк, дорожные опасения Жоржа были не напрасными. Во всяком случае, по отношению к матери. Встреча получилась действительно тяжёлой.

Жорж, вероятно, остался на станции с чемоданом и ждал мужской помощи отца с братом (за полчаса, если бы он пошел налегке вслед за колхозницей, он наверняка был бы дома). Но первой, несмотря на немощь, пришла мать – она наверняка хотела быть первой и велела мужу и сыну подождать дома, пока она сама не встретит и не наплачется. Не хотела, чтобы кто-то видел это.

«Девушек» (старшей было 13 лет) направили для того, чтобы ей было легче дойти и, «в случае чего», быстро вернуться за помощью домой. По всему чувствуется, что именно мать была «старшей» в семье, как это и принято в еврейских семьях –

«В делах домашних… мужчина должен следовать совету жены…».[197]

Дочь раввина, с возрастом она и должна была стать если и не религиозной (что нередко случается со многими пожилыми людьми любых национальностей и вероисповедальных склонностей), то уж точно более «консервативной» в соблюдении еврейских традиций, усвоенных ею в детстве. Конечно, иногда это порождало конфликты с более молодыми членами семьи – невесткой и внучками.

Особенно заметные изменения произошли в ней за последние годы, после тех жизненных испытаний, через которые пришлось пройти – это и гибель младшего сына Гейби, и гибель всех родных в Телеханах, и столь долгая разлука с Жоржем, и, конечно, все усиливающееся ощущение холода от дыхания власти.

Жорж, тоже, конечно, «хлебнул горячего» за эти годы, и новое «дыхание власти» в Москве ощущалось даже явственнее, чем в дальневосточном колхозе, но изменения, произошедшие в нём, были изменениями возмужания. И мать он помнил ещё в «расцвете сил». А теперь он с первого взгляда ощутил, что время её не пощадило: «ум у нее в многих отношениях старческий».

После встречи на станции с матерью встреча дома с остальными членами семьи, вероятно, была бурной и радостной. Но со стороны должна была выглядеть странной – домашние наперебой рассказывали Жоржу о себе, а он вряд ли сказал что-то внятное о своей жизни в течение почти десятилетней разлуки.

Странность для внешнего наблюдателя состояла в том, что такое поведение Жоржа не удивляло и не раздражало его собеседников. Они понимали причины его умолчаний. Но, конечно, было много деталей и намёков, по которым каждый строил свою картину событий минувшего десятилетия. Сам Жорж признаётся:

«Вообще все подробности встречи не опишу – впечатлений очень много: не мог заснуть вчера из за них, хотя я почти не спал целую ночь до этого».[198]

Об отце в письме только одна фраза:

«Папа тоже здорово постарел».[199]

Думается, что такая краткость и упоминание только одного, очевидного внешнего впечатления, свидетельствует о том, что Жорж просто умалчивает о неизбежно состоявшемся разговоре с отцом «с глазу на глаз», в котором они обсудили то, что не следовало обсуждать прилюдно даже в семейном кругу.

То же самое можно сказать и о брате. О нём Жорж написал тоже предельно кратко и дал только одну внешнюю характеристику:

«Шая совсем лисый»

.[200]

Но и с ним тоже наверняка был «приватный разговор». И итоги этих разговоров с отцом и братом во многом были причиной того, что Жорж долго не мог уснуть.

Гораздо подробнее описаны племянницы Гала, Гита, Софа и их мать Мария Петровна Шейнфельд (в семейном общении Муся) – жена Шаи.

«Ей тоже очень тяжело обошлась война»[201]

– немцы расстреляли отца, сестру и братьев. Узнал Жорж и о гибели всех своих родственников в Телеханах.

В тот же вечер произошёл и неприятный конфликт с матерью. Жоржа возмутило материнское отношение к внучке Софе: