Вячеслав Иванов

Шутливое прозвище «Гоголек» пришлось Андрею Белому как нельзя впору. Вяч. Иванов разглядел в нем прямого наследника Гоголя в русской литературе. В своей рецензии на вторую книгу стихотворений Андрея Белого «Пепел», вышедшую в 1909 году в издательстве «Шиповник», он писал: «А. Белый являл в своем искусстве ряд характерных черт, которые… сближали его… с Гоголем. Эта родственная связь чувствовалась в лирической волне чисто музыкального подъема, которая ритмически несла ослепительную красочность быстро сменяющихся и как бы лишенных подлинной живой существенности образов жизни, переходящей в фантасмагорию, в фантазии, причудливо сочетавшей заоблачное с тривиальным; в яркой и дерзкой выразительности… подчиненного внутренним музыкальным импульсам… языка; в юморе… в его фантастических преувеличениях, в тайном ужасе его сквозящих пустотою масок, в его лиризме и химеричности. Подобно Гоголю, Белый был болен… “неприятием мира” – …тем, что коренится в природной дисгармонии душевного состава и болезненно проявляется… в обостренности наблюдательных способностей, пробужденных ужасом, и слепоте на плотскую сущность раскрашенных личин жизни, на человеческую правду лиц, представляющихся только личинами – “мертвыми душами”»[170].

Во внутренней трагедии Андрея Белого, что была сродни гоголевской, Вяч. Иванов увидел одновременно и побудительную силу творчества. Его собственный дар был настроен на высшую гармонию, но это не мешало поэту по достоинству оценить и понять масштаб другого таланта, совсем не похожего на него, рожденного из дисгармонии. В главном романе Андрея Белого слышались отзвуки и Пушкина, и Гоголя, и Достоевского – всей «петербургской» темы русской литературы XIX столетия. Книга словно бы стала ее итогом и провозвестием бедствий нового века, начавшихся в этом городе, насквозь пронизанном демоническими стихиями, в хаотическом круговращении мелькающих человеческих лиц, деталей одежды, головных уборов, в какофонии голосов, звуков и нарастающего гула, сквозь которую все отчетливее различался тяжкий топот медных конских копыт…

Вначале Андрей Белый хотел назвать свой роман «Лакированная карета», но Вячеслав Иванов придумал для него другое заглавие – «Петербург», под которым он и вошел в историю мировой литературы. По воспоминаниям Андрея Белого, Иванов сумел убедить его, что главный герой этой «поэмы в прозе» – сам Петербург, и потому такое название пристало роману как нельзя лучше. Позже, в 1916 году, Вяч. Иванов посвятил «Петербургу» статью «Вдохновение ужаса», где писал: «…эта книга, всякий раз, что я касаюсь ее выстраданных страниц, переживается мной как болезненно яркий и непонятный, но вещий сон»[171]

… Вяч. Иванов, конечно же, намеком вспоминал строки из тютчевского «Сна на море»:

Я в хаосе звуков лежал оглушен,

Но над хаосом звуков носился мой сон.Болезненно-яркий, волшебно-немой,

Он веял легко над гремящею тьмой[172].

Подобно этому стихотворению, где буйство стихии соседствует со странным видением неведомого мира, «хаос звуков» повседневной бытовой, семейной, полубезумной светской и площадной, политической жизни имперской столицы, злодейских и циничных замыслов революционного подполья тесно граничит с миром инфернальным. Оттуда в петербургские салоны проникает «персидский дипломат» – оборотень Шишнарфне-Енфраншиш, а в жилье террориста Дудкина является ночью медный Петр, делая одного из наследников бедного Евгения своим наследником и губя его… Говоря о романе «Петербург», Вяч. Иванов вспоминал: «Мне незабвенны вечера в Петербурге, когда Андрей Белый читал по рукописи свое еще не оконченное произведение, над которым ревностно работал и конец которого представлялся ему, помнится, менее примирительным и благостным, чем каким он вылился из-под его пера. Автор колебался тогда и в наименовании целого; я, с своей стороны, уверял его, что “Петербург” – единственное заглавие, достойное этого произведения, главное действующее лицо которого сам Медный Всадник. И поныне мне кажется, что тяжкий вес этого монументального заглавия работа Белого легко выдерживает: так велика внутренняя упругость сосредоточенной в ней духовной энергии, так убедительна ее вещая значительность. И хотя вся она только сон и морок, хотя все статические формы словесного изложения в ней как бы расправлены в одну текучую динамику музыкально-визионарного порыва (стиль этого романа есть гоголевский стиль в аспекте чистого динамизма), тем не менее есть нечто устойчивое и прочное в этом зыблемом мареве; в устойчивых и прочных очертаниях будет оно, думается, мерцать и переливаться воздушными красками и в глазах будущего поколения»[173].