Вячеслав Иванов

По преданию, вход в Аид, куда Одиссей и его спутники спустились, чтобы услышать прорицание Тиресия, находился в одной из пещер на киммерийском берегу, в Коктебеле. Нежданным смыслом обернулись в эти дни схождение в царство мертвых «во сретенье тоскующих теней», черный тис – дерево смерти и упоминание Персефоны – царицы Аида. Имя ее в древнегреческой религии было связано с таинствами Элевсинских мистерий – культом умирающего и воскресающего зерна. В них, как и в дионисийстве, смутно брезжило то, что потом ясно прозвучало в словах Спасителя: «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно, а если умрет, то принесет много плода» (Ин., 12, 24).

Через месяц после смерти Лидии Дмитриевны Вячеслав Иванов и Вера привезли ее тело в Петербург, чтобы похоронить на кладбище Александро-Невской лавры. О прощании с ней Максимилиану Волошину рассказывала Аделаида Герцык: «Мы увидались с ним (Вяч. Ивановым. – Г. З.) в день приезда на товарной станции, где стоял вагон с телом. В сумерках. Дождь шел. Он ждал нас и тотчас стал рассказывать о ее смерти… На похоронах было много народу и цветов. На венке Вячеслава было написано: “Мы две руки единого креста”. В церкви с одной стороны стояли литераторы. Городецкий рыдал как ребенок. А с другой – Зиновьевы – аристократы, кавалергарды»[162].

У Герцык же, приехав в конце ноября в Москву, Вяч. Иванов увиделся с Волошиным. Горькая память о том, что произошло весной на «башне», словно ушла при их встрече. Волошин всем сердцем разделил страдание Вячеслава и в своем дневнике засвидетельствовал, насколько оно было просветленным: «Мы быстро подошли друг к другу и обнялись. Целовались долго. Он припал мне головой к плечу. Долго не говорили. Была только радость. И вдруг я понял, что смерть Лидии – радость»[163].

Трагедия разрешилась катарсисом. Любовь к Лидии Вячеслав пронес через всю жизнь – от первой их встречи в Риме до последнего вздоха. Теперь же опыт скорби переплавился и преобразился в горниле поэзии. Пришла ясная вера, что любовь не прекращается и после смерти одного из любящих, что она, очищенная от земной страсти, еще сильнее и ярче загорается в горнем мире. Об этом и говорила поэма в сонетах Вяч. Иванова «Спор», написанная сразу вслед за пережитым горем. Она словно обозначила главный перелом жизни поэта, по неслучайному совпадению произошедший как раз на середине его земного пути. Если «Золотые завесы», посвященные Маргарите Сабашниковой, завершали изданную в 1911 году первую часть книги «Cor ardens», то «Спор» открывал вторую. Начиналась новая жизнь – после ухода любимой. Поэт вел спор со смертью и в ответ получил нежданное откровение о бессмертии любви, обретающей всю полноту лишь в свете Царства Божьего.

Точно так же, как когда-то флорентийский юноша, влюбленный в дочь своего соседа Портинари и переживший ее смерть, пройдя ад и чистилище, обрел Беатриче в Небесном мире и через нее соприкоснулся с любовью Божественной. Дантовский отголосок явственно звучал и в поэме «Спор»:

«Злорадный страж, завистник-соглядатай! —

Воскликнул я. – О Смерть, скупой евнух!Ты видела сладчайший трепет двухИ слышала, что в нас кричал глашатайПоследних правд – восторг души, объятойОгнем любви! Когда б, таясь, как дух,Не тать была, а добрый ты пастух, —Твоих овец ты б увела, вожатый,

Не разлучив, в желанные врата!И на одной застыли б мы постели,Она и я, к устам прижав уста;И на костре б одном сердца сгорели;И две руки единого крестаВ борении одном закостенели»[164].

Но Смерть в поэме становится вестницей не тьмы, а света и надежды:

Мне Смерть в ответ: «Гляди: мой свет – палит.Я – пламенник любви. Твоя ПсихеяВперед, святой купели вожделея,Порхнула в мой огонь. Он утолитЖеланье душ, которым Дух велитСветить Земле, светясь и пламенея.К родной ушла родная тень. Позднее

Расплавится твой слитый монолит.Желай, и жди. Когда благословеньемМоих олив благословен союз,То вечность – верь – испытана мгновеньем.Живых мне не дано расторгнуть уз.Что жить должно, смеется над забвеньем.В день третий я – вожатый в Эммаус»[165].