Виктория

— Я тоже не прочь иногда туда зайти, — попыталась Мирьям обернуть все в шутку. — Потрясающая лавка! Муслин, атлас, шелк. А расцветки какие! Радость для глаз, а кроме всего прочего, ее муж там главный компаньон.

При других обстоятельствах Виктория была бы благодарна своей двоюродной сестре за попытку затушевать правду.

— Так вот, мать Альбера, у меня для тебя новости. Она бегает туда именно в те дни, когда муж лежит больной.

Руки Виктории без передышки мяли воду под горой пены. В душе мечтала лишь об одном: чтобы невестка испарилась.

— А не ходит он в лавку часто, — сказала Флора с ударением. — На самом деле из дому выходит очень редко. Приступы болезни, не про вас будь сказано, становятся все страшней. Вдруг начинает биться на полу, и ищи его язык, чтобы не задохнулся. А эта дрянь согласилась спать с полутрупом только для того, чтобы заполучить Рафаэля.

— Тогда решай, — сказала Мирьям, — кто кем играет.

— Я не знаю. Я же говорю, может, она его околдовала.

— Флора, мы с Викторией знаем его со дня, когда родились. На него никакое колдовство не действует.

— Чего ж он тогда бегает к этой желтой скорпионихе?

— Ты перед этим говорила, что это она к нему бегает.

— Не своди меня с ума, Мирьям!

— Да ты уже многие годы сумасшедшая.

Гостья разрыдалась:

— Рафаэль, он моя болезнь.

Мирьям расхохоталась:

— Да, он чума, которой все, да простит мне Господь, не прочь заразиться.

Виктория бросила взгляд на свою кузину — значит, она все еще так сильно его любит?

Лицо Флоры немножко расслабилось. Хорошо поговорить с сестрами, которые на твоей стороне.

— Ну а ты, — обратилась она к Виктории, — тебе-то сказать нечего?

— Как я понимаю, ты тоже каждый день в лавку бегаешь. — Голос прозвучал хрипло и неприятно для уха.

— Эта шлюшка меня убивает! Виктория, Рафаэль тебе рассказал, что мамаша послала Элиаса подальше и сбежала к Нуне, в Израиль?

Виктория невозмутимо глядела на нее.

— Она продала все имущество и оставила сынку только его часть в лавке. Сейчас вон сидит вдалеке и смеется над этой троицей. Больной, прямо конченый человек. Он боится остаться один и счастлив, что Рафаэль стал членом его семьи.

— Неужели он туда ходит? — спросила Мирьям с нескрываемым жаром.

— Очень даже часто, после того как закроет лавку. И больной прекрасно знает, чем эта парочка там занимается, когда они скрываются с его глаз. Он боится встать и в темноте рыскать по комнатам. Время от времени кричит, и один из них отвечает, что скоро к нему подойдет. Например, два дня назад…

— Флора, — перебила ее Мирьям, — откуда тебе-то все известно? Ты что, там живешь?

— Наима сама мне рассказывает. Она ведь еще малявка. Мать и сестра не хотят с ней знаться. А она уже беременная, как я уже говорила. Ну вот мы и подружились, мы с ней. Она умирает рассказать, а я — послушать. Она пригласила меня приходить, когда мне только захочется. Показала огромную кровать в боковой комнате. Эта дрянь так рада, что может рассказывать все подробности. Слушай и лопайся от зависти! Ведь догадывается же, змеюшка маленькая.

— О чем это она догадывается? — заулыбалась Мирьям.

— О моей болезни, о той самой чуме, про которую ты говорила. — И обе расхохотались.

Виктории не терпелось, чтобы они от нее отвязались. Больше всего боялась Рафаэля, своего мужа, который для них был мужчиной, разжигающим их воображение.

Что она ему скажет? А как не сказать?

Тайна, которая жгла ее душу шестьдесят шесть лет, так никогда ему и не открылась.

Ночью хлынул проливной дождь, и она поднялась помочь сыну опустить жалюзи и закрыть окна в своей шикарной квартире в Рамат-Гане. Она думала про холмик из красноватого песка, на который возложены венки цветов. Несколько часов назад стояла там под легким дождиком, и мозг ее все еще не сознавал, что это все, что от него осталось. Ведь так боялся дождя, так ненавидел холод. И вот лежит снаружи, на холоде, в темную грозовую ночь с молниями и громами. А она в тепле, в своем доме. Сыновья и дочери с семьями разъехались на ночь по домам. Только Альбер будет спать у нее всю неделю. Им обоим полегчало после шума и гомона многочисленного семейства, вернувшегося с кладбища. Альбер уже седой, высокий и худой. Он весь в отца, взял вон книгу, чтобы побыть в тишине после этой изнурительной суматохи. Он был привязан к отцу больше сестер и братьев, и пустота утраты еще не переросла в живую скорбь в его сердце.

— Приготовлю тебе чайку, — прошептала она.

Ему хотелось остаться одному. И хотелось кофе. Но он откликнулся на сдавленный голос матери, которой предстоит стать одинокой старухой после восьмидесяти лет младенческих криков, и воплей подростков, и ощутимого присутствия мужа, который и брал и давал. Подумав, он решил, что не стоит предлагать ей помощь на кухне, хоть и сломала у газовой плиты четыре спички. Пусть продолжает заботиться, как делала это для его старого отца, чтобы вдруг не ощутила сегодня, в этой внезапно наступившей тишине, как ей не хватает этих маленьких хлопот — приготовить ему чай на ночь. Она сидела напротив него, когда он прихлебывал свой горячий чай, чересчур сладкий, чересчур крепкий…