Виктория

Виктория почувствовала, что наговорила лишнего. Когда проснулась Линда, она расстегнула пуговицы своего платья и сунула сосок в ротик малышки, не дав ей заорать. Уже не было того чувственного наваждения, какое испытывала, когда губки Альбера присасывались к ее плоти. Каждое кормление вызывало новое разочарование от того, что прежнего удовольствия больше нет. Клемантина тяжело стонала в пекле, в котором пребывала. Виктория свободной рукой прижимала грелку со льдом к ее пылающей голове. Тойя не сводила с Клемантины глаз.

— Красивые у него детки, у Рафаэля. А у Эзры вышли настоящие обезьяны…

Виктория посмотрела на погасшую кураю. Муки Клемантины вызывали страх, ненависть к Нисану обжигала. Только бы Тойя не бросила ее одну, не пошла в другое, более веселое место в этом большом доме. Салима с Назимой накрыли стол у отца, и Дагур там поет и играет на своем кануне. И они с Эзрой в обществе ее отца попивают арак.

— Я иногда думаю, может, колдовство применить, — проговорила она, больше чтобы удержать гостью.

— Ты в колдовство не верь! — сказала многоопытная Тойя. — Это болезнь как болезнь.

— Она ему грозит, что, если он не разведется со мной и на ней не женится, она найдет себе другого мужа. — Наконец-то она смогла произнести вслух, выразить словами свою великую боль.

Зависть Тойи стала еще горше. Она в жизни не подумала ставить Эзре какие-то условия. И что получила в награду?

— А он? — спросила она.

— Не знаю. Совершенно запутался. Иногда слышу, как все проклинает, а то положит голову на подушку и глядит в потолок. А бывает, что мчится к ней, как песчаный смерч. Флора говорит, что и эта гадюка как с ума сошла. Может, и пострашнее, чем он.

— А если он тебя бросит?

Клемантина вся вспотела в бреду. Виктория дала Линде вторую грудь. И вдруг ее как стукнуло. Клемантина может умереть. Эта мысль настолько ее парализовала, что она тут же постаралась прогнать ее из головы.

— Не знаю, — сказала она. — Я правда не знаю, что будет, если он уйдет.

Тойя услышала этот крик о помощи и залилась краской. Виктория постеснялась спросить ее начистоту, что она думает. Ей очень хотелось узнать, какова сила любви. Тойя не отставала от Эзры и когда он женился.

— Рафаэль всегда возвращался, — сказала Тойя. — Из Дамаска, из Басры, из Ливана. Возвращался всегда. Наверно, есть мужчины, которые готовы мир перевернуть вверх тормашками, но в конце приходят домой.

— Ты думаешь, что Рафаэль такой сильный?

— Ты ошибаешься, мать Альбера. Если хочешь знать мое мнение, так, по-моему, Рафаэль и Эзра большие трусы. Кто силен, так это Дагур, — сказала она с каким-то оттенком гордости. — Вот он способен сжечь гнездо вместе с деревом и улететь в другой лес.

— Но она ж ему душу сжирает.

— И он ей сжирает душу. Ну и что?

Примерно через полчаса после того, как ее отец откликнулся на призыв шамаша[57] в синагоге, Рафаэль вернулся домой. Мертвый от усталости и подвыпивший, он осторожно нащупывал дорогу в сумерках двора. Тело его жаждало отдыха. С полузакрытыми глазами пошел к кровати, и все, о чем мечтал — чтобы его оставили в покое.

— Девочка очень больна, — сказала она.

— Никаких улучшений? — Больше пожелание, чем вопрос.

— Нужно позвать врача.

Ногам требовался отдых. Он облокотился о стул, чтобы не рухнуть. Вчера крутился в кровати до самого рассвета. В обед, когда вернулся из лавки, сбегал за врачом, а потом быстро помылся и пошел к Наиме. По нему видно, что не выспался, он не из тех крепышей, что способны долго такое выносить. От дикой усталости казался почти уродливым, отталкивающим.

— Врача… — повторил он и стал бороться с застилавшей мозг сонливостью. — Что еще врач может сделать? Лекарство он дал. На голове у нее лед. Это то, что он прописал.

Ему стыдно было сидеть на стуле, еще отвратительнее рухнуть в кровать.

— Так что же делать? — спросила она беспомощно, и его взгляд упал на накрытый стол, к которому никто не прикоснулся. Листья базилика увяли, и на дольках баклажана, как коричневые слезы, проступили капли жира. Он любит Клемантину, сказал он себе, не меньше, чем Азури любит Викторию. Из-за Клемантины, и Альбера, и этого запеленутого комочка в колыбельке, да и из-за самой Виктории он упорствует в своем отказе, хотя слезы девчонки жгут ему кожу. В собственных глазах он остался преданным отцом и верным мужем. А ведь он так любит Наиму! Сам факт, что она шагает по этой земле, придает вкус его жизни. Ее голос струится в его жилах. Аромат ее кожи… Ее язык, такой сладостный на его языке… И при всех этих духах и женских прелестях она на него орет. И в чреве у нее его сын.

— Если ты на мне не женишься, я с собой не покончу. Я сделаю хуже. Я сяду и буду стирать трусы другого мужчины. Его пот будет на моем животе.

Он устал все это вспоминать. И не хочет помнить. Ничего не хочет знать, кроме того, что вернулся домой, может, на час, может, на одну ночь, может, на всю жизнь. Такого быть не может, чтобы он до того измотался, что смерть собственной дочери ему безразлична!

Ему безумно хотелось плакать из-за того, что ушел из печального дома Наимы. Его нижняя челюсть дрожала.