Виллет

Чувства мои не знали утешения, но разве я могла не чувствовать? В последнее время месье Поль относился ко мне с необыкновенным дружелюбием, и с каждым часом дружба наша крепла. Месяц назад мы уладили теологические разногласия и с тех пор больше не ссорились, не отдалялись друг от друга. Он приходил все чаще, и мы беседовали дольше, чем прежде, час за часом проводя в полном спокойствии и довольстве, в мягкой домашней манере. В наших разговорах стали появляться новые, сердечные темы. Он поинтересовался планами на будущее, и я без ложной скромности о них поведала. Намерение организовать школу так заинтересовало месье Поля, что он попросил повторить мои умозаключения по этому поводу, хотя и назвал мечту воздушным замком. После того как ссоры прекратились; взаимопонимание расширилось и углубилось, в сердце укрепились чувства единения и надежды, перерастая в привязанность, глубокое уважение и доверие.

Как тихо, спокойно проходили уроки! Больше не звучали ни насмешки в адрес моего интеллекта, ни угрозы унизительных публичных проверок. На смену ревнивым порицаниям и еще более ревнивым, почти страстным похвалам пришла молчаливая, снисходительная помощь, а вместе с ней бережное руководство и нежное терпение, умевшее прощать, но не хвалить. Иногда месье Поль подолгу сидел молча, а когда поздний час или дела вынуждали уйти, вставал, не преминув посетовать: «Il est doux, le repos! Il est précieux, le calme bonheur!»[339]

Однажды вечером, всего каких-то десять дней назад, месье Эммануэль подошел, когда я гуляла по своей аллее, и взял за руку. Решив, что он хочет привлечь внимание, я обернулась и посмотрела в лицо, а он проговорил: «Bonne petite amie, douce consolatrice!»[340] Эти слова и прикосновения внушили новую, неожиданную мысль: возможно ли, чтобы этот человек стал не просто другом или братом, выражал ли его взгляд нечто большее, чем братская или дружеская симпатия?

Красноречивый взгляд свидетельствовал о многом, рука влекла, губы трепетали. Нет, не сейчас. В сумеречной аллее возникло зловещее двойственное предупреждение. Мы увидели две полные жизни фигуры: женщину и священника, мадам Бек и отца Силаса.

Образ второго никогда не забуду. С первого взгляда лицо его выразило взволнованную нежной сценой чувствительность в духе Руссо, однако ее тут же затмила религиозная ревность. Ко мне он обратился резко, а на ученика взглянул сурово. Что касается мадам Бек, то она, разумеется, ничего не заметила. Ровным счетом ничего, хотя в ее присутствии родственник держал за руку иностранку, к тому же еретичку, и не только не спешил отпустить, но еще крепче сжимал ладонь.

В свете подобных событий неожиданное объявление об отъезде поначалу показалось невероятным. Только постоянное повторение и уверенность ста пятидесяти умов вокруг заставили принять новость. Как прошла неделя мучительного ожидания, пустых и все же обжигающих дней, помню, но передать не могу.

Настал последний день. Сегодня профессор придет, чтобы проститься, или покинет нас молча, чтобы исчезнуть навсегда.

В альтернативу не верила ни единая живая душа в школе. Все встали в обычный час, позавтракали, как обычно, не упоминая о бывшем наставнике, с привычной флегматичностью занялись привычными делами.

Дом казался таким сонным, таким равнодушным и лишенным ожиданий, что я едва не задохнулась в удушливой атмосфере. Неужели никто ко мне не обратится? Неужели никто не произнесет заветных слов, на которые я смогу ответить «аминь!»?

Я наблюдала полное единодушие в пустяках: в еде, отдыхе, отмене урока. Ученицы не думали о том, чтобы окружить мадам Бек и настойчиво потребовать прощания с учителем, которого, несомненно, любили – по крайней мере некоторые, – так, как умели. Но что значит любовь многих?

Я знала, где он живет, где о нем можно спросить и даже можно с ним связаться. Расстояние не превышало полета брошенного камня, но даже если бы это была соседняя комната, я не смогла бы воспользоваться возможностью. Преследовать, искать, напоминать, звать – все это было для меня неприемлемо.

Месье Эммануэль мог пройти мимо на расстоянии вытянутой руки, но если бы сделал это молча, не привлекая внимания, я бы не двинулась с места и не произнесла ни звука.

Утро миновало, наступил день, и я решила, что все кончено. Сердце трепетало, кровь едва не закипала. Я чувствовала себя больной, с трудом держалась на ногах и ценой огромных усилий выполняла положенную работу, а тесный мирок вокруг продолжал равнодушно жить. Все выглядели веселыми, беззаботными, свободными от страха и даже от мыслей. Те самые ученицы, которые неделю назад истерично рыдали, забыли все: и саму новость, и ее значение, и собственные чувства.