Виллет

Быть готовой? Значит, речь идет о сегодняшнем вечере. Разве не завтра ему предстоит отправиться в путь? В этом я не сомневалась, так как читала объявление об отходе его корабля. Я, конечно, подготовлюсь, но возможна ли долгожданная встреча? Времени оставалось совсем мало, а интриганы действовали так хитро, так активно, так враждебно! Путь преграждал охраняемый огнедышащим Аполлионом, глубокий, как пропасть, ров. Сможет ли мой герой преодолеть препятствие? Сможет ли найти меня?

Ответа не было. И все же я ощутила каплю мужества и каплю утешения: показалось, что бесценное сердце бьется в унисон с моим.

Я ждала своего воина. Аполлион явился, волоча за собой ад. Думаю, если бы вечность задумала причинить мучения, то не использовала бы ни огненную дыбу, ни безысходное отчаяние. Скорее всего, в один из бесконечных, не ведающих восхода и заката дней в подземное царство спустился бы ангел, постоял в сиянии, улыбнулся, изрек пророчество условного прощения, вселил сомнительную надежду на грядущее блаженство – не сейчас, а в какой-то неведомый день, – явил величие и безмерность своего обещания, а потом возвысился, превратился в звезду и исчез в небесном просторе, оставив после себя напряженное ожидание – дар страшнее отчаяния.

Весь вечер я ждала, доверившись оливковой ветви, но даже в надежде не переставая испытывать жестокий страх. Давящий, холодный, липкий, он неизменно служил спутником редко ошибавшегося дурного предчувствия. Первые часы тянулись медленно и долго, а потом стрелки на циферблате помчались, словно обрывки туч перед бурей.

Время летело стремительно. Долгий жаркий летний день сгорел так же быстро, как горит в камине рождественское полено. Алый закатный свет погас, и я осталась среди прохладных голубых теней, над бледными пепельными проблесками вечера.

Молитва закончилась, пришло время ложиться спать, и все в доме стихло, однако я по-прежнему сидела в темном первом классе, пренебрегая правилами, которых прежде никогда не нарушала.

Не могу сказать, сколько раз смерила пространство шагами: должно быть, многие часы ходила из конца в конец, проложив собственный маршрут, машинально огибая скамейки и столы, а потом, убедившись, что все в доме уже спят и ничего не слышат, наконец-то заплакала. Доверившись ночи, положившись на одиночество, перестала скрывать слезы и сдерживать рыдания. Страдания переполнили сердце и вырвались на свободу. Но какое горе могло сохранить святость в этом доме?

В начале двенадцатого – для школы на рю Фоссет время очень позднее – дверь тихо, но совсем не воровато, а, напротив, вполне уверенно открылась, и в лунный свет вторгся луч лампы. Мадам Бек вошла с тем же нерушимым самообладанием, с каким являлась в обычный час по заурядному делу, но вместо того, чтобы сразу обратиться ко мне, направилась к своему столу, достала из кармана ключи и сделала вид, будто что-то ищет в ящиках. Представление тянулось долго, а выглядела она слишком спокойной, чтобы в это можно было поверить: мое состояние с трудом допускало фальшь. В отчаянии я уже два часа назад забыла о привычном уважении и страхе: обычно покорная прикосновению и слову, сейчас не стерпела бы ни хомута, ни узды, ни понукания.

– Давно пора спать, – наконец заявила мадам Бек. – Распорядок возмутительно нарушен.

Ответа не последовало, ходить я не перестала, и тогда она преградила мне путь, стараясь говорить мягко:

– Убедительно прошу успокоиться, мисс, и позвольте проводить вас в спальню:

– Нет! – возразила я. – Ни вы, ни кто-либо другой не убедит меня лечь в постель.

– Готон согрела вашу кровать: до сих пор на ней сидит, – так что уложит вас и даст успокоительного.

– Мадам, под вашим спокойствием и внешним приличием скрывается сластолюбие. Согрейте собственную постель, примите успокоительное средство, съешьте что-нибудь вкусное, выпейте любой пряный и сладкий напиток – все, что угодно. Если испытываете горе и разочарование – наверное, так и есть… нет, я точно знаю, что это так, – примите любые меры, любые лекарства, только оставьте меня в покое. Повторяю: оставьте!

– Вынуждена кого-то к вам прислать, мисс. Пусть это будет Готон.

– Не делайте этого и сами поскорее уйдите. Не трогайте меня, не вмешивайтесь в мою жизнь! О, мадам! Рука ваша холодна и ядовита. Вы парализуете и отравляете.

– Что такого я сделала, мисс? Вы не имеете права выйти замуж за Поля, а он не может жениться.

– Собака на сене! – воскликнула я, поскольку знала, что она втайне желает кузена и всегда желала: называла его невыносимым, бранила за набожность, не любила, но все равно хотела выйти за него замуж, чтобы приковать к собственным интересам.

Я глубоко проникла в тайну мадам – сама не знаю как: путем интуиции или неизвестно откуда явившегося прозрения: она непременно начнет соперничать с каждой женщиной, которую не считает хуже себя. И вот сейчас, когда на пути встала я, она вступила в непримиримое соперничество со мной – пусть тайное, тщательно скрываемое безупречным поведением, неведомое никому, кроме нее самой и меня.