Витязь на распутье

Теперь же получалось, что надо быстренько разработать план беседы. По счастью, время на его подготовку у меня имелось. Оказывается, монастырь, который я приметил еще накануне вечером, расположенный на окраине села, вовсе не Подсосенский, как я подумал вначале. Назывался он Знаменским и основан был куда позже, трудами старицы Марфы. А вот обитель, где проживала она сама, находилась гораздо дальше, верстах в пяти от села, на крутом правом берегу реки Торгоши.

После свидания с инокиней я уже составил определенное мнение об этой довольно-таки властной, несмотря на монашеский сан, инокине.

Представился я старице как князь Мак-Альпин, находящийся на службе у его величества Дмитрия Иоанновича.

– Из аглицких людишек будешь? – насторожилась она и сурово поджала губы, с неприязнью уставившись на меня.

Так, кажется, эта национальность ей не по душе. Пришлось опровергнуть, заявив, что наполовину русский, а наполовину шотландец, а они хоть и живут по соседству с англичанами, но грызутся как кошка с собакой.

Помогло. Настороженность пропала, неприязнь во взгляде тоже. А узнав о том, что я был за пристава у детей Бориса Федоровича Годунова в Костроме, старица и вовсе оживилась и ласково заулыбалась мне. В больших темных глазах ее сверкнули злорадные искорки, и она попросила:

– Ты с ними построже, князь. Да гляди, ежели они в батюшку свово пошли, то за ними глаз да глаз нужон – из ретивых. Эвон как он меня объегорил тридцать годков назад, а я-то, дура, уши и развесила.

«Мстительная, – сделал я вывод. – А еще злопамятная».

– Что-то мне непонятно про постриг – неужто он был насильный? – сочувственно осведомился я.

– Почитай, что так, – кивнула она, и глаза ее затуманились слезами. Однако в рыдания она не ударилась, сдержав себя, хотя, судя по лицу, трудов это стоило немалых. – Ежели бы не дитятко мое, Евдокеюшка-доченька, нешто я бы согласилась на рясу? Да нипочем! Да ты сам-то как мыслишь – когда ты стоишь в храме, а тебе в спину боярыня Годунова ножом тычет, чтоб словеса отречения от всего мирского повторяла, это не насильно?

– Насильно, – твердо сказал я.

– Вот, – оживилась она. – Да и слова отречения от мирского повторяла не я – сил не было вовсе, а та злыдня, что стояла с ножом сзади.

– Ну тогда вообще! – возмутился я и заметил, что ныне, учитывая, что на престоле иной государь, надо бы вновь поднять те события, и как знать, как знать…

Заодно удалось выяснить, что кое о каких новостях из Москвы монахиня наслышана, но только о летних. Зато об осенних – например, о постриге Марии Григорьевны – слухи до нее не дошли, что тоже играло мне на руку. Получалось, что есть возможность соблазнить местью.

Потому и принялся намекать, цитируя слова митрополита Гермогена, что некоторые архиереи церкви считают, будто в таких случаях, как ее, монашеский клобук по справедливости надлежит возлагать на того, кто принуждал к отречению от мира.

В ответ Марфа лишь горько усмехнулась и небрежно махнула рукой, давая понять, что теперь оно ни к чему.

Ладно, пусть так. Пока рано заострять вопрос. И вообще для первого раза предостаточно – не стоит проявлять излишнюю назойливость, а то заподозрит неладное. Но обращался я с нею исключительно почтительно и даже пару раз назвал королевой. Марфа скромно отнекивалась от титула, но щеки ее при этом предательски порозовели, да и отказывалась она недолго – уже после третьего раза сделала вид, будто просто не слышит, как величает ее любезный иноземец.

Не обошлось и без комплиментов, поначалу аккуратных, не выходящих за определенные рамки. Но так как реакция на них была исключительно положительная, я перешел к откровенно нахальной лести. А в конце нашей беседы даже заметил, что, глядя на нее, можно невольно позавидовать Христу, настолько красивые у него невесты.

– Ну уж это ты, князь, чересчур, – только и возразила она мне в ответ и со вздохом добавила: – Вот ежели ты бы меня повидал, егда я в Риге проживала, тогда иное дело. Там я и впрямь в первейших числилась. Ныне-то, если сравнивать с прежней, вовсе не то.

– Тогда я безмерно счастлив, что не смог повидать королеву в Риге, – ввернул я. – Непременно бы ослеп от красоты.

– Красоты… – протянула она с грустью. – Где она? А ведь была, князь, была краса. Сейчас так, ошметки одни. Ряса никого не красит, да и лета мои не те. Вот сколь мне годков-то, как мыслишь? – И с любопытством воззрилась на меня.

Чувствовалось, что этот вопрос до сих пор ее волнует. Марфа даже дыхание затаила в ожидании ответа.

«Я старый солдат и не знаю слов любви», – моментально припомнилось мне[104]. Что ж, есть на кого равняться.

– Сударыня, – и я на всякий случай отвесил ей еще один галантный поклон, – для начала прошу простить меня за прямоту, ибо я с малых лет пребываю в походах, боях и сражениях, а потому лгать не умею – привык говорить грубую правду, как бы ни была она горька и неприятна. Так-так…