Вивальди

Ипполит Игнатьевич вошел с таким видом, будто мы заранее договорились о встрече. Спокойно поздоровался. Он выглядел обыкновенно, никаких следов издевательств или измождения. Даже задумчив был почти как обычно. Он сел в кресло рядом с диваном. Я встал спиной к телевизору, где рассказывали о группе школьников, угнавших воздушный шар с горелкой из аттракциона в парке Хабаровска. Все это в знак протеста против ЕГЭ. Я еще не решил, как относиться к этому событию.

Ипполит Игнатьевич посмотрел на меня снизу вверх, при этом, в каком-то смысле и сверху вниз, как человек бывалый смотрит на не нюхавшего пороху.

— Меня выгнали.

Мне нечего было сказать, и я ничего не сказал.

— Они обвинили меня в краже телефона у санитара Камбарова и вынудили уйти.

— Не хотите кофе?

— А у вас нет ничего выпить, Женя?

У меня были только остатки паленой текилы, купленной в алуштинском магазине год назад. Разумеется, старику, да еще перенесшему такое, предлагать это пойло конечно было нельзя.

Я налил ему треть стакана, принес на блюдце, куда положил еще половинку безвкусного зимнего яблока, за неимением лимона. Он выпил, закусил. Не поморщился, и не поблагодарил. Он, видимо, считал, что мы с ним все еще участвуем в какой-то совместной борьбе с темными силами, и сейчас он находится не в гостях, а на явке.

— Поздно. Товарищ Ракеев опоздал. Главное мне узнать удалось.

Я никак не мог определиться со своим отношением к нему. Он временами казался мне почти жалким, почти комическим персонажем, но, вместе с тем, куда деть майора Рудакова и подполковника Марченко?! Я молчал, я не стал спрашивать, что именно ему удалось узнать. Пусть все рассказывает сам.

Он покосился на свой пустой стакан. Извольте. Я налил еще грамм пятьдесят, и извинился, что нет лимона. Зачем? Если уж извиняться по этому поводу, то при первой рюмке. Значит, все же, дергался.

— Я ведь хорошо, очень хорошо знаю устройство этого учреждения. У Модеста Михайловича было не совсем правильное обо мне представление. Он думал, что я тихий дурак в нарукавниках, я мне до всего было дело. Я совал нос повсюду.

Я вспомнил, что Модест Михайлович отнюдь не вспоминал об Ипполите Игнатьевиче как о божьем одуванчике, но промолчал.

— За время моей службы в институте переоборудование происходило трижды. Каждый раз это ремонт, так вот, через мои руки бумаги на новую технику не проходили, только цемент, кафель, трубы, мебель…

— Понимаю.

— Что вы понимаете?

— Секретный объект.

Он вздохнул:

— Одним словом, — пульт в кабинете Ракеева. Он, может и главврач, но плюс к этому еще кто-то, и кто-то очень даже секретный, если говорить просто. Пульт там. Скажу больше — за картиной, что напротив окна. Возле камина. Это ложный камин, пульт там. Все просто: нажимаешь несколько кнопок…

И он вдруг стал собираться, как будто опомнился, сообразил, где находится, и решил, что находится ему тут не надо. Я не препятствовал его эвакуации, я опасался, что он начнет требовать, чтобы я пробрался в «Аркадию» и разобрался с этим пультом, а он уходит ни на чем не настаивая — слава Богу! Очень странный человек, и гори он огнем со своими странностями.

— У меня к вам просьба, Женя.

Рано обрадовался.

— Можно я позвоню?

Его квартира была в трех минутах. Наверно, считает, что его прослушивают. А может и прослушивают.

Он долго чах над телефоном, замирал, шевелил губами, что-то вспоминая, медленно накручивал диск, потом, не прикладывая трубку к уху, бросал ее на рычаг. Снова набирал, загадочно, мстительно улыбался, потом снова бил трубкой по рычагу. Я наблюдал этот номер с телефоном и с раздражением, и с интересом. Собственно, если вдуматься, я ведь так и не поговорил со стариком. Так и не спросил, что это вступило ему в голову в тот злосчастный день, когда он потащил меня с собой за город; наблюдал только его дикие действия, и никаких объяснений. Как он сам для себя все это истолковывает? Какой теперь еще пульт?! От чего, для чего?! Это будет ненормально, если я не попытаюсь сейчас все с ним прояснить. Хоть в самых общих чертах. Видение у него было? голос? удар током? Помнится, он что-то бормотал про утренние новости, но что такого может быть в простых утренних новостях, чтобы так рвануло в голове?!

— Ипполит Игнатьевич, — сказал я хрипло, мне хотелось бы у вас спросить.

Он посмотрел на меня устало и печально.

— У меня нет больше сил. Я так и не понял — что это. Какая сила наводит порядок. Свой страшный порядок. Но этот пульт имеет к ней отношение. Пульт, Женя, пульт!

Потом отставил телефон, махнул на него как на дурака, которому все прощает. Встал гибко, по-юношески, и ушел.

Я заварил кофе, хотя не хотел. Почему я был так рад его уходу? Он ведь почти единственный человек с кем можно говорить на самую важную для меня тему без всяких скидок. Меня смущает, что мой единственный единомышленник так похож на чокнутого? Нет, меня ничего уже не смущает.

Почему я не дал ему посмотреть список Пятиплахова? Зачем? Что бы он мог добавить к тому, что уже сказал? Или мог? И что значит этот ПУЛЬТ?