Владимир Шаров: по ту сторону истории

Повествователь, обычно перволичный, находит текст («Репетиции»), или ему рассказывают историю («До и во время»), или он наследует архив («След в след»), и таким образом роман становится повествованием о работе с текстом, рамочное повествование буквально обрамляет найденный документ. Но как только начинает казаться, что Шаров готов предоставить своему читателю доступ к обещанному (обрамляемому) тексту, он вдруг отодвигает его подальше от читательских глаз. В романе «След в след» первая же страница обещает представить найденный текст (собранный из «многочисленных разрозненных заметок»), который остался после смерти Федора Николаевича Голосова, приемного отца рассказчика. Но рассказчик немедленно откладывает явление текста: «до самих записок мне кажется нужным сказать несколько слов о последних годах жизни Федора Николаевича и объяснить, почему я был усыновлен им»572

. Эти несколько слов в конечном итоге занимают бóльшую часть романа, поскольку рассказчик говорит о своей биографии, а также о предыстории Федора Николаевича, прежде чем представить страницы из самой рукописи Голосова.

Когда рассказчик наконец добирается до голосовской рукописи, он сообщает читателю, что хотя рукопись имеет форму этнографического описания семейной истории Голосовых, в действительности она не основывается ни на каких конкретных текстуальных или даже личных свидетельствах: «У него ничего не было, никаких собственных воспоминаний, и, чтобы достроить свои отношения с родными, ему, конечно же, требовалась редкая изобретательность» (СВС 168). Важным компонентом «редкой изобретательности» Голосова является форма, которую принимает семейный нарратив: он пишет историю своей семьи от лица вымышленного английского этнографа по имени Джон Крафт, чья работа затем (якобы) переводится в представленной рукописи на русский язык. Переводчик, как сообщает рассказчик Шарова, вскоре становится главным персонажем в этом рукописном повествовании. Такой сдвиг сразу же еще на один шаг отдаляет автора рукописи (Голосова) от фактов истории его семьи и позволяет по-другому взглянуть на то же самое прошлое: «Смена главного действующего лица отметила появление дистанции между Федором Николаевичем и созданным им миром, его отдаление, отделение, уход из него и возвращение к реальной жизни

, попытку понимания и осмысления реального прошлого» (СВС 169; курсив мой. – Б. Г.

). Как только Голосов отделяет себя с помощью вымысла от предмета своего изучения, он предоставляет себе свободу вернуться к реальной жизни, понять ее и придать ей смысл. Дополнительная ступень вымысла создает пространство для альтернативного повествования, которое может предложить новый тип правды.

Следующий далее текст начинает конструировать тот тип контрафактического исторического повествования, в котором можно увидеть прототип всех последующих романов Шарова – повествования, сочетающего семейную историю с библейским и литературным толкованиями, для того чтобы осмыслить наиболее травматические события ХX века. В «Следе в след» повествование Голосова становится основной линией, центральным нарративом или «магистралью» (если использовать термин, предпочитаемый самим Шаровым), по которой идет вся остальная часть романа. Эта «магистраль» конструирует контрафактическую историю, одновременно предлагая читателю возможность метаисторической правды, обеспеченную явным «отдалением, отделением, уходом» Голосова в вымысел. Иначе говоря, поскольку повествование отрывается от реалий первоначального контекста, роман конструирует нарратив – нарратив Голосова – как очевидно вымышленный, настаивающий на своей неистинности. Такой нарратив может только предполагать

правду. Читатель, в свою очередь, вынужден реконструировать метаисторическую правду, на которую повествование Голосова указывает, но которую он, читатель, не улавливает до конца.

Схожий эффект возникает в «Репетициях», центральный текст которых тоже бесконечно ускользает от познаваемости. В этом романе исходным текстом служит дневник театрального режиссера XVII века Жака де Сертана, которому Патриарх Никон поручил поставить мистерию в Ново-Иерусалимском монастыре в 1666 году. Дневник написан не на французском, а на редком умирающем бретонском наречии, на котором рассказчик не говорит. Он находит переводчика, Мишу, но описание рассказчиком их совместной работы над переводом только добавляет всему процессу оттенок недостоверности: