Владимир Шаров: по ту сторону истории

Иначе говоря, Шаров дописывает эпохе своего любимого Платонова недостающие нарративные конструкции, выступая своего рода Кювье для человека 1930‐х годов и мифотопики сталинской консервативной революции. Так Эванс, поднимая стены минойского дворца с уцелевшими на них остатками фресок, дорисовывал по канве этих остатков большие «осмысленные» фигуративные композиции. Шаров – едва ли не самый радикальный из археологов сталинской эпохи. При этом он не просто археолог, он ищет возможность собрать все мотивы советской консервативной революции в событии свершенного смысла, завершить ее хоть бы в пространстве своего письма – придав смысл российской истории ХX века. Кроме мотива воскресения и бессмертия другим важным мотивом Шарова является революция староверов, прежде всего бегунов – российских странствующих искателей счастья, преображения и просветления. Бегун и старовер вообще – весьма популярная фигура у мыслителей и писателей Серебряного века в спектре от Горького до Мережковского; в формировании программы сталинской консервативной революции староверская «другая революция», или революция контрмодерна597

, играет важнейшую роль; именно в оптике такой революции контрмодерна создавал свою поэтику кожаных тужурок и революции большевиков Пильняк

598

. В романе Леонова мы находим отголоски этой темы: один из персонажей, бывший богатый купец-пароходник, весьма вероятно старовер, взял себе – в своей ничтожности обходчика при новой власти – фамилию Хожаткин. Именно он рассуждает в романе о возможности революции, не отменяющей частную собственность. Леонов, тесно связанный в юности со староверским купечеством, описывает судьбу этого персонажа трагически. Шаров посвятил целый роман бегунам («Возвращение в Египет»), но они путешествуют по страницам многих его произведений, и, в частности, сам поход Коли во Владивосток, несомненно, имеет одним из смысловых подтекстов движение бегунов. Безусловно, и вечно находящиеся в движении герои произведений Платонова, ищущие смысла и страны счастья, наследуют бегунам.

Пильняк с наибольшим драматизмом описал в своих повестях и романах первых революционных лет столкновение староверов с большевиками и переплетение идеологий тех и других. Но в итоге в «Красном дереве» мы видим разочарование в этом источнике «другой революции», революции органической, а не техническо-рациональной. Шаров, однако, и здесь идет дальше; его чекисты – еще более радикальные концептуальные персонажи духовной революции контрмодерна, исполняющие чаяния староверов именно там, где они вступают в конфликт со всем «органическим» и антирациональным. Мир Шарова поэтому никакой не «постмодерн»; это продолжение идущей из русского XIX века и берущей начало в парадоксальных отношениях староверов и Петра линии контрмодерна, или альтермодерна. Если Пильняк выбирает между ненавидимым им Петром и вызывающими его симпатию староверами, то Шаров – альтермодернист, если угодно, вызвавшийся переиграть всю историю ХX века и найти в нем иные исторические смыслы, сборки и возможности для русской истории XXI века. В мире Шарова петровская и антипетровская линии преобразования уклада вещей связаны неразрывно в complexio oppositorum – фирменном знаке немецкой консервативной революции. Староверы – особенно бегуны – взыскуют апокалипсиса, жертвы и утопического пресуществления мира сего, большевики в версии Шарова – именно в своей практике террора – дают им чаемое, но не существуют без этого мотора альтермодерна.

И сегодня русская история продолжает оставаться расколотой на сталинистов и антисталинистов; она блокирована в своем собирании в общее дело, имеющее выход в открытое будущее. Поэтому сегодня она все время вращается по бессмысленному кругу бесконечных повторений-репетиций. Шаров своими романами создает поле виртуальных возможностей этот раскол преодолеть, собрать изначально порванную связь времен – он оставил нам много разных археологических деконструкторских схем такой сборки в общее дело двух и более непримиримых элементов исторического российского самосознания в его complexio oppositorum. Шаров вместе с тем – радикальный христианин, он ищет Спасения для всех: и жертв, и палачей, потому что жертва и палач в русской истории слишком легко меняются местами. Он оставил нам в своих романах новую философию общего дела – дела воскресения исторической памяти во всей ее полноте, без изъятий и разделений на абсолютное добро и абсолютное зло. По русской истории он ходил, как начальник депо у Платонова – добрым отцом, собирающим свою паству на общее рабочее дело. Лазарь Каганович, звонящий начальнику станции в «Бессмертии», – это на самом деле Бог, говорящий с возлюбленным Сыном своим. Мы не откроем себя голосу Господа разделением претендующих на свою исключительную истину – вот сокровенная огромная мысль Шарова, маленький фрагмент которой я попытался здесь реконструировать.