Владимир Шаров: по ту сторону истории

По поводу безумной гениальности Скрябина Юрман приводит множество свидетельств его «эвропатологии». Он цитирует музыкальных критиков: Леонида Сабанеева, писавшего «о безумии, о дементивном моменте» у Скрябина; Д. С. Шилкина, говорившего о его «гениальном безумии»; Бориса де Шлёцера – об «острой неврастении» композитора610. По словам искусствоведа, музыкального критика и первого наркома просвещения Анатолия Луначарского, Скрябин «почти дошел до грани сумасшествия»

611. Кажется, что идея о гениальном безумии Скрябина завладела всем поколением Серебряного века612

. Сам Юрман указывает на «мегало-манические убеждения» Скрябина, выявляет у него следы «амбивалентности» и «психологического диссонанса» и диагностирует шизофрению, манию величия, инфантилизм, истерию, садизм, мазохизм, аутизм и паранойю. Шаров цитирует или ссылается на примеры из статьи Юрмана и следует его психологической характеристике Скрябина в изображении своего героя как безумного гения. В то же время он явно использует и другие источники. Видимо, Шаров внимательно читал «Воспоминания о Скрябине» Сабанеева и многое позаимствовал в них. Цитатность романа «До и во время» является его и наиболее достопримечательной, и энигматичной чертой. В ней прячется и магия реалистического стиля Шарова.

Я – Бог!

Своей мегаломанией Скрябин прекрасно вписывается в рассказ Шарова о мессианской памяти, пророчестве, безумии и гениальности. В продолжение всей своей жизни, начиная с либретто для оперы, написанного не позже 1903 года, Скрябин пытался создать грандиозное совокупное апокалиптическое произведение искусства, так называемую «Мистерию», сочетающую в себе музыку, краски, танцы, запахи, жесты. Скрябин верил, что он Мессия, и в своих записях многократно утверждал: «Я – Бог»613. Он очень любил отмечать факт своего рождения в день Рождества Христова и придавал этому совпадению мистическое значение. Скоропостижно умерший в 1915 году композитор оставил лишь текст «Предварительного действа» к «Мистерии», и только некоторые фрагменты музыки, предназначавшейся для нее, запечатлелись в его поздних произведениях. Скрябин умер во время Пасхи, и его поклонники бесконечно интерпретировали его смерть в контексте христианской символики. Была ли смерть Скрябина связана с внутренним преображением, очищением его личности? Или «Мистерия» не удалась и не сложилась? 614

Шаровское предположение, что «Мистерия» Скрябина наполнена предчувствием русской революции, также не беспочвенно. Если романная интерпретация «Мистерии» как плана русской революции может показаться читателю безумной галлюцинацией, то стоит указать на конкретные исторические корни этой прихотливой выдумки. Вячеслав Иванов в конце доклада «Скрябин и дух Революции», прочитанного 24 октября 1917 года, буквально накануне Октябрьской революции, говорил:

Если переживаемая революция есть воистину великая русская революция – многострадальные и болезненные роды «самостоятельной русской идеи», – будущий историк узнает в Скрябине одного из ее духовных виновников, а в ней самой, быть может, – первые такты его ненаписанной Мистерии. Но это – лишь в том случае, если, озирая переживаемое нами из дали времен, он будет в праве сказать не только: «земля была безвидна и пуста, и тьма над бездною», но и прибавить: «и Дух Божий носился над водами» – о том, что глядит на нас, современников, мутным взором безвидного хаоса615.

По словам Иванова, революция действительно может оказаться начальными тактами незаконченной «Мистерии» Скрябина. А Луначарский полагал, что Скрябин «шел к изображению революции или предсказанию о ней. Он музыкально пророчествовал о ней, и в этом социальное значение Скрябина»616.