Владимир Шаров: по ту сторону истории

В синтетическом искусстве Скрябина эстетическое контрапунктирование будет выражаться не только в сенсорных противоположностях слова и музыки, но и в их смысловом и эмоциональном конфликте. Шаров выводит скрябинскую противоречивость за пределы чисто эстетического, связывая духовное раздвоение Скрябина (как Бога и Сатаны) с амбивалентностью сексуального экстаза как блаженства и страдания, как садомазохизма. Наконец (это мы увидим дальше), и саму «Мистерию» Шаров трактует как одновременно божественный и сатанинский сексуальный акт русской революции.

Контрапункт: ласка и пытка

Шаров развивает контрапунктную идею Юрмана об эротическом садомазохизме Скрябина, вплетая в нее не только цитированные Юрманом мысли музыковедов Бориса де Шлёцера и Бориса Асафьева (писавшего под псевдонимом «Игорь Глебов»), но и другие голоса современников. Если Юрман подчеркивает, что, согласно Шлёцеру, экстаз в музыке Скрябина воспринимается как «какой-то грандиозный сексуальный акт», а Асафьев определяет характер этого экстаза как «наслаждение садиста»632, то Шаров использует утонченный художественный язык самого Скрябина и его литературных друзей, поэтов-символистов, чтобы изобразить своего героя. Поэтому и весь рассказ о Скрябине проникнут «поцелуями» и «ласками», переходящими в пытки и страдания.

«Ласка» является одним из основных понятий и переживаний, описывающих характер и музыку Скрябина в романе Шарова. Автор, несомненно, знаком с поэзией и записями самого Скрябина, в которых ласки соблазняют читателя, охватывают его магией любви. Еще до 1903 года в своем либретто для оперы Скрябин создает ласкающую атмосферу, где звуки, свет и ветер как природные явления либо как художественные средства соборного искусства нежно касаются чувств скрябинского слушателя: «зефир дыханием ласкает», 123; «с волной ласкающего света», 124; «Звуки нас ласкают»; «Прелесть волшебная ласки томительной», 128; «Когда б я мог одним лучом / Того ласкающего света… / Жизнь скорбную людей без счастья, без просвета / На миг лишь озарить», 130633. Несколько позже, в 1904–1905 годах, Скрябин пишет свой художественный манифест солипсиста, «повесть мира, повесть вселенной», сотворенную лирическим «Я-Богом». Скрябинский герой созидает лаской, улыбкой, волей, светом и страстью: «Вот лицо мое озарила улыбка, и волны нежные затопили мир своею ласкою… Я создаю мир игрою моего настроения, своей улыбкой, своим вздохом, лаской, гневом, надеждой, сомнением», 139; «Я желанье / Я свет / Я творческий порыв, / То нежно ласкающий, / То ослепляющий, / То сжигающий, / Убивающий, / Оживляющий», 141. Ласка и терзание, наконец, представляют основополагающие полюса «творческого порыва» «Я-Бога»: «Не учить я пришел, а ласкать (а терзать)», 151; «Я изласкаю, я истерзаю Тебя, истомившийся мир, и потом возьму тебя», 153634

.

В романе Шарова тоже ощущается нежное присутствие скрябинской ласки. Тем более что ласка довольно часто меняет свой эротической знак: сладострастная истома переходит в терзающую пытку, воплощая тем самым эротический садизм Скрябина:

Бальмонт правильно сказал о нем, что он целует звуки своими пальцами. Пальцы его действительно двигались очень плавно и нежно, как бы не спеша, даже задерживаясь, чтобы насладиться еще. Он ласкал каждую клавишу, но в контрасте с этим в рояле рождались какие-то

спазматические, судорожные ритмы, звуки были изломаны, искривлены, так что ты начинал понимать, что все это отнюдь не просто ласка, а очень медленная и очень изощренная пытка, и что вне этих мучений и себя, и инструмента музыки для него не существует635

.

Цитата Бальмонта запечатлена в «Воспоминаниях о Скрябине» Сабанеева, и все изображение Скрябина в романе Шарова овеяно реминисценциями из этого текста636. Сам Сабанеев многократно обнаруживает садистический эротизм скрябинских созвучий, его «спазматические ритмы»637. Шаров также перифразирует Бальмонта, в чьем стихотворении «Эльф» сплетаются противоположные полюсы личности Скрябина: ласка и боль, мужское и женское начала, Бог и человек, свет и звук: