Владимир Шаров: по ту сторону истории

О Шарове, о творчестве Шарова на его родине и за ее пределами написано и, вероятно, теперь будет написано больше, чем написал и опубликовал он сам. Будут и безоглядные нападки, и бурные восторги, и десятки серьезных статей и исследований. Я не хочу увеличивать их число. Я поэт и от критических анализов стараюсь держаться в стороне. Но не могу не поделиться одним своим ощущением, которое меня не покидает: вся проза Шарова читается как одно большое стихотворение. Не поэма или роман в стихах, а именно стихотворение, причем с сюжетом. Для некоторых утонченных лириков это может прозвучать грубо, но и у самых неуловимых чувств и переживаний тоже есть сюжет. Я даже не говорю об идеях, которые рождают эти чувства и таинственным образом соединяют их в тяжелые и громоздкие или же в легкие и воздушные конструкции. Сюжетное стихотворение – как молодая и полная жизни кобыла, ее может оседлать только прирожденный ездок. Для тренированного слуха отдельные главы и страницы романов Шарова – это строфы стихотворения, которое нужно перечитывать, чтобы открыть заново, добраться до его внутренней логики, до эмоций, до его красоты. Не до того, как выражена эта красота, а до того, что именно она выражает.

Поэзию создает глагол, а не слово «как». Поэзия – в действии, в самом невероятном, фантастическом, но точном и глубоко поэтичном описании. Произведения Володи похожи на сказки, но все в них нереально и жестоко, как в жизни. Я неправильно употребил слово «описание». Описание закрывает двери к неизвестному, а книги Шарова их открывают и ведут нас в новые миры. Этих миров на самом деле нет, но, однажды созданные Шаровым, они более осязаемы, чем все существующие. Шарова по праву можно назвать Демиургом, Творцом с заглавной буквы, созидающим посредством хаоса, словесной стихии, в которой рождается и зреет будущее.

Тот же Шишкин сравнивает прозу Шарова с гигантским оползнем. Для меня она скорее похожа на кокон, огромный серебристо-белый кокон, в который писатель плавно и незаметно нас укутывает, гипнотизируя и усыпляя, – а затем сам же вырывает нас из этого сна полностью преображенными.

Я познакомился и подружился с Володей в марте 2005 года в Париже. В тот год Россия была почетным гостем на Парижском книжном салоне, и он приехал как участник. За четверть века работы в журнале «Факел» я уже опубликовал сотни произведений русскоязычных авторов – как современных, так и тяжелую артиллерию самиздата, и в тот солнечный пятничный день в фойе гостиницы «Бедфор» с нетерпением ждал не только будущих авторов журнала, но и старых друзей.

Целое созвездие русских писателей высыпалось на тихую улочку за церковью Мадлен и в ту же ночь закружилось и заискрилось, словно «чертово колесо» на литературном небосклоне. Аксенов, Битов, Вознесенский, Маканин, Сорокин, Толстая, Улицкая, Пьецух… Все авторы «Факела», кстати. И почти все – друзья, многих из них я точно так же встречал в Болгарии: Евгения Попова, Дмитрия Александровича Пригова, Виктора Ерофеева, Анатолия Королева… С Володей мы еще не были знакомы, и я не издавал его книг. Я пытался было подобрать отрывки из его романа «До и во время», но бросил эту затею. «До и во время» – книга совершенно еретическая, «Факел» не смог бы ее переварить. Роман поверг бы в шок даже самых выносливых и эксцентричных наших читателей…

Выставочный центр Порт-де-Версаль, где проходил книжный салон, был в получасе ходьбы от моего дома, так что стол, который мы с женой поставили и накрыли в первый вечер, так и стоял всю неделю, менялись только скатерти и лица за столом. Утром я бежал к другим столам – круглым, чтобы, не дай Бог, не пропустить какую-нибудь важную дискуссию. Ближе к вечеру, а порой и днем я отводил к себе домой пить водку уже отяжелевших от красного вина русских. Густое красное бордо, которое они пили залпом, очевидно, было не их напитком: оно рвалось наружу из каждой поры, причиняя им настоящие страдания.

Шаров резко отличался от своих знаменитых коллег (ничего, что слово «резко» ему совсем не подходит). Он их сторонился, а в компании с ними больше молчал и прятал в бороду застенчивую детскую улыбку. Сидел скромно, почти незаметный, но окруженный неуловимым светом, похожий на цветок одуванчика, только что сдутый ветром. Таким было и остается мое впечатление о нем: чистота и свет. То ли из‐за высокого роста, то ли из‐за того, что Володя постоянно прислушивался к себе, он ступал осторожно, словно нес в себе что-то очень ценное, не давая ему расплескаться. Его движения были мягкими и плавными, а только что вышедшее французское издание «До и во время» он подписывал стоя. Мы уже прощались, он стоял в дверях и вдруг решил нам его подарить. Я помню его посвящение: «Александре и Георгию – повесть о жизни, которой уже никогда не будет». И справа внизу: «21 марта 2005 года».