Владимир Шаров: по ту сторону истории

Второй краеугольный камень «социального пафоса» – проходящая через романы критика всепроникающего апокалиптизма. Стоит вспомнить Сертана из «Репетиций», который был убежден, что не только Никон, но и все русские всех сословий желали конца земной жизни. Идиома «поставить крест на чем-либо» как симптом жизни, проживаемой в ожидании некоего финального открытия, то и дело повторяется у Шарова, попадая в реплики и мысли Никона, Федорова, Скрябина, Ежова, братьев Кульбарсовых и других фигур, воображающих, будто человеческая жизнь должна делиться на время до и после какого-то всеопределяющего разрыва. Клейман, федоровец от НКВД и начальник лагеря в микрокосме «Старой девочки», говорит собравшимся зэкам: «революция потому и называется революцией, что крест ставится на всем. Новыми должны быть не только общественные отношения, но и нравы, обычаи, искусства, всякие там живописи, ваяния и зодчества, сами люди, в прямом смысле этого слова, должны сделаться новыми»757.

Антиколлективистская и антиапокалиптическая педагогика романов Шарова объясняет не только то, почему он отвергал попытки отождествить его манеру с постмодернистской эстетикой разрывов. С этой точки зрения становится понятнее и структурная функция микрокосмографии в рамках его романной техники. Микрокосм в аллоистории Шарова – не синекдоха макрокосма, но средство reductio ad absurdum, приема, позволяющего выделить сухой остаток насыщенных и недостаточно осмысленных мифологических символов. Что бы ни определяло макрокосм – избранный народ, жизнь в ожидании божественного откровения, поиски искупительного страдания, программа воскрешения мертвых, народнический мессианизм, второй Ноев ковчег или ритуальное очищение, – микрокосм в шаровской литературной критике русских мифов представляет собой конечную станцию поезда, у которого не осталось ни тяги, ни пассажиров.

Перевод с английского И. Урупина и М. Жуковой

Интервью

ПРИНЦ БОРНЕЙСКИЙ

Георги Борисов

Приближалось Вербное воскресенье, и вот-вот должно было выйти из печати болгарское издание романа Владимира Шарова «Репетиции». Я надеялся увидеть не только книгу, но и автора. Однако вместо этого получил от него неожиданное письмо. В 2018 году Пасху праздновали намного раньше, чем обычно, но я все еще питал слабую надежду, что та высшая сила, которая зажигает Благодатный огонь в Иерусалиме, перенесет и Володю – прямо на площадь у храма святого Александра Невского в Софии. Обещание приехать дал мне сам Шаров на книжной выставке в Москве в сентябре 2017 года. Тогда он только вернулся из Мюнхена и, хотя был слаб и даже хрупок после лечения, выглядел счастливым и весь сиял… «Я очень хочу приехать, дай Бог, чтобы удалось…» – обнял он меня на прощанье. «Приезжай на Пасху, у нас как раз выйдут твои „Репетиции“. Лучшего времени, чтобы представить их публике, не найти», – сказал тогда я.

Володино письмо меня не только удивило, но и обеспокоило. В нем он словно прощался со мной навсегда. Оно было длинным и напоминало исповедь. Сердце у меня сжалось. Я знал, что творчество для Володи было главным и сокровенным делом. И вдруг в знак благодарности за мое беглое участие в его жизни и творчестве он решил рассказать мне, как обретал свои бесценные находки и где именно их перепрятал, чтобы я знал, где потом искать.

Немногие наши современники способны понять, что романы Шарова, всегда повествующие о прошлом – далеком или нет, – на самом деле обращены в будущее. Для большинства читателей Шаров может быть монотонен, неуклюж, многословен, в лучшем случае – оторван от жизни, фантасмагоричен. Он, кажется, пытается сказать нам что-то судьбоносное, но с трудом подбирает слова, мучительно заикается и сам путается в своих словесных арабесках, бесконечных сюжетных ходах и линиях, при этом создавая все новые и новые… Да к чему он ведет, в конце концов?

В своем великолепном эссе «Бегун и корабль» Михаил Шишкин, наш общий друг, чьи произведения также непросты для широкой публики, а порой даже герметичны, пишет: «Через сто лет другие, известные, авторы сделаются лишь современниками Шарова».758

Если наша цивилизация еще будет жива – привет, Миша!