Власть пса

Перед «Херндон-хаус» косыми рядами стояли автомобили, а внутри, развалившись в больших зеленых кожаных креслах, сидели их гордые хозяева – престарелые владельцы ранчо; презрительно оглядывали машины и пробегающих мимо, дрожащих от холода пешеходов. «Неудивительно, – поддакивали они друг другу, ерзая в креслах и устраивая поудобнее старые кости. – Не умеют городские тепло одеваться». Старики без конца ворчали и брюзжали, ибо было в них слишком много злости – они злились на правительство и на цены, на новые времена, на собственных детей и любимых внуков. Злились, что дети с внуками слишком редко навещают их и редко привозят правнуков, а если и приезжают, приходится выслушивать их вечные жалобы на то, как трудно им отложить дела. Старикам не часто выдавался шанс утолить свое любопытство, поухаживать за гостями за ужином, в конце концов, сводить детей на движущиеся картинки или просто погулять с ними: молодые вечно спешили вернуться на ранчо.

Им нужно на ранчо, вот они и уезжают. Ну ничего, женимся еще раз и перепишем завещания! Девицы в городе будут счастливы ухватиться за такую возможность! Впрочем, молодых это только разозлит, а старики станут еще более одинокими: ведь им никогда не увидеть собственных правнуков!

В нише у входа в обеденный зал стенографистка выстукивала жалобы и пожелания. Открывалась и закрывалась дверь в мужскую уборную, откуда доносились шипение и вздохи латунного механического крана и коротко мелькали белые плитки пола – точно такие же, что и в холле гостиницы. Повсюду сверкали улыбки приветствовавших друг друга гостей, и среди них смущенно кривили рты не привыкшие к городскому ритму посетители.

Сегодня в «Херндон-хаус» было особенно людно. В холле поднялась ужасная суматоха: забыв о родителях, повсюду бегали дети и скользили, выпрямив ноги, на плитках пола. Со стойки на них смотрел гостиничный клерк, недовольный тем, что не может прекратить безобразие.

– Ого, ну и народу сегодня, – сбавив скорость, подметил Джордж. – Кто-то важный приехал.

Вскоре они и сами увидели: за углом, у бокового входа, стояли два черных лимузина с шоферами внутри.

– Ах, ну да. Это же кортеж губернатора. Большой вечер в гостинице. Совсем забыл.

– Что забыл?

– Забыл ему ответить. Меня приглашали на встречу, но я думал только о тебе и нашей свадьбе… Совсем забыл и так ничего и не написал. Впрочем, у меня все равно встреча с банкирами.

– То есть ты с ним знаком?

– Ну так, встречал пару раз в столице. Старик Джентльмен хорошо его знает, они с губернатором вроде приятелей.

Джордж остановил машину у фасада из красного кирпича. Именно здесь, в специально отведенной комнате, собирались директора банков и говорили о деньгах. После встречи по обыкновению они отправлялись на обед в «Шугар боул», заказывали жареного палтуса или стейк, а на десерт угощались пирогом.

– Встретимся в гостинице в три. Питеру от меня привет, спроси, может, ему хочется чего.

– Буду скучать по тебе, – прошептала Роуз, пересаживаясь за руль.

– Скучать по мне? – Лицо Джорджа засияло. – Правда? Как мило.

Когда девушка наклонилась поцеловать его, Джордж залился краской. Что за день, что за дивный день сегодня! Сначала пикник в разгаре зимы, а теперь чудесная девушка целует тебя посреди города, прямо перед банком с активами на пятнадцать миллионов долларов. Какие странные, удивительные вещи могут случиться с мужчиной, прояви он толику терпения.

– И ты по мне скучай, пожалуйста.

– Я хотел тебе сказать кое-что, всю дорогу собирался… Сказать, как я тобой горжусь и как я счастлив.

На этом Джордж, так и не решившись произнести нечто невыносимо деликатное, ушел и скрылся в здании банка.

В доме, где жил и столовался Питер, постояльцы, повинуясь табличке у входа, неизменно вытирали ноги, не хлопали дверьми и выключали свет, выходя из уборной. Разговаривали здесь, словно в больнице или на похоронах, сдержанным полушепотом. Атмосфера в доме отнюдь не была радостной, однако тишина и порядок как ничто иное подходили Питеру, ибо здесь он мог размышлять.

Когда Роуз постучала в дверь, ее встретил сам Питер и с торжественностью хозяина приветственно поцеловал. Лицо мальчика блестело чистотой, рубашка хрустела от крахмала, сверкали начищенные ботинки. Поднявшись вместе с сыном в комнату, Роуз почувствовала себя чужой. Помещение, обставленное мебелью для жилья уже неподходящей, но все еще слишком хорошей, чтобы выбросить, предназначалось, очевидно, для редких гостей и напоминало скорее гостиную, нежели спальню. Богато украшенная латунная кровать могла сойти за ложе роженицы Эдвардианской эпохи. Стол в углу представлял собой пучок бамбуковых стволов, связанных посередине ротангом, а на нем в разрисованной вазе возвышался букет позолоченных рогозов. На стенах, покрытых обоями цвета запекшейся крови, висели две картины. С одной стороны – «Христос – Светоч мира» с его потерянным вопрошающим взглядом; а напротив – узкое панно с плохонькой репродукцией «Смеющегося кавалера»[11] и отпечатанным ниже текстом, содержание которого с трудом сочеталось с изображением:

«Спи крепко в комнатной тиши,