Во власти черных птиц

Я лежала в кровати, голова раскалывалась, а пальцы горели и чесались под повязкой, но я отказывалась принимать лекарства, чтобы облегчить боль. Я стремилась мыслить ясно и не хотела, чтобы какие-то вещества затуманивали мой рассудок. Пока Оберон болтал внизу, а тетя Эва посвящала свое время работе на верфи и мне, мое тело восстанавливалось. Все крохотные клетки, нервные окончания и ткани работали, как эффективная машина у меня под кожей. Мне ужасно хотелось узнать больше об анатомии, и физике, и молниях, и послушать музыку, которая ускорила бы восстановление нейронных связей у меня в мозгу. Но школы были по-прежнему закрыты, мое тело по-прежнему лежало в постели со скрипящими пружинами, а мои голова и руки были обложены мешочками с ароматом чеснока. Тетя Эва утверждала, что эти мешочки изгонят все больничные микробы. Она также заставила меня держать на шее компресс с гусиным жиром и положила на мой нос соль. Мне казалось, что меня не защищают от болезни, а готовят в качестве основного блюда на званый ужин.

Все это время Стивен смотрел на меня с фотографий у изножья кровати, и это служило мне одновременно утешением и источником боли. Иногда, когда я позволяла своему телу расслабиться, а мозгу прекратить работу, я была готова поверить в то, что он стоит там, прямо перед своими фотографиями. Я была готова поверить в то, что молния и в самом деле позволила мне соприкоснуться с миром духов.

А когда у меня хватало сил приподнять голову, я наблюдала за еще одним странным явлением, с которым столкнулась вскоре после того, как тетя Эва уложила меня в постель. Медный компас в деревянном футляре, который прежде принадлежал дяде Уилфреду и который я держала на тумбочке возле кровати.

Его стрелка больше не показывала на север.

Она показывала на меня, даже если я разворачивала компас. Она тоже разворачивалась в мою сторону.

– Вот это да, – шептала я всякий раз, когда стрелка упорно разворачивалась, чтобы указать на меня.

Теперь я стала магнитом.

Через неделю после начала моего восстановления, когда я уже могла садиться на кровати, не ощущая себя так, как будто кто-то лупит меня по позвоночнику кувалдой, тетя Эва вошла в мою комнату с натянутой улыбкой.

– Я сшила накидку на клетку Оберона, чтобы, пока ты выздоравливаешь, он днем вел себя тише.

В руках она держала бежевую ткань и белый конверт.

Я склонила голову, чтобы присмотреться к конверту.

– Что это?

Она сделала глубокий вдох:

– Это от твоего отца.

– Моего отца?

– Я забыла просмотреть вчерашнюю почту. Только что обнаружила это под счетами. – Она подала мне письмо. – Я оставлю тебя, чтобы ты могла спокойно это прочитать, но попытайся не волноваться, что бы он ни писал. Дай мне знать, если захочешь, чтобы я вернулась.

Я кивнула и прошептала:

– Спасибо.

Она вышла, а я осталась в одиночестве, глядя на верхнюю строчку обратного адреса – название нового дома моего отца: ГОРОДСКАЯ ТЮРЬМА ПОРТЛЕНДА.

При виде трех этих жестоких слов у меня в душе поднялась вся боль и ярость, охватившая меня в ту ночь, когда он меня покинул, – накануне того дня, когда я села в поезд до Сан-Диего, набитый озабоченными собой пассажирами.

Я вспомнила, как мы с ним сидели за кухонным столом, доедая безвкусный ужин из риса с бобами и сухого хлеба, испеченного не из пшеницы, а из кукурузного крахмала. Папа провел пальцами по седеющим русым волосам и произнес:

– Мэри Шелли, если со мной что-то случится…

– Папа, ты не умрешь от какого-то жалкого гриппа, – перебила я его.

– Речь не обязательно о смерти. Если что-то…

– Что? Что с тобой случится?

– Тсс. Позволь мне закончить. – Он сжал мою руку своими крепкими пальцами. – Если что-то случится, я бы хотел, чтобы ты сразу же отправилась к тете Эве. Там теплее. С открытыми окнами и солнечным светом у тебя будет больше шансов выжить. И мы избавим наших родственников в Орегоне от излишних проблем.

– Каких проблем?

Он отвел глаза в сторону и не ответил.

– Папа, объясни мне.

Он откашлялся:

– Проблем, которые возникают из-за того, что ты поступаешь правильно, хотя это небезопасно. Больше я ничего тебе не скажу, потому что не хочу, чтобы кто-то пытался выудить у тебя информацию. – Он отпил кофе. – Эва живет в этом доме совсем одна с тех пор, как болезнь сразила Уилфреда. Я уверен, что она обрадуется твоему обществу. После ужина собери свои вещи. На всякий случай.

Я возмущенно смотрела на него, тяжело дыша.

– Мэри, пожалуйста, не задавай мне вопросов. Я не буду на них отвечать.

Он опускал вторую часть моего имени, только когда бывал крайне серьезен.

Я ковыряла еду вилкой, пока зубцы не начали царапать фарфор. Отец поморщился, но я больше ни о чем не спрашивала. В этом не было смысла. Если он не хотел вдаваться в подробности, то все равно не стал бы ничего мне объяснять. Он был таким же упрямым, как и я.

Так я оказалась в тысяче миль от дома, совсем одна, не считая нервной тети, болтливой сороки, разбитого сердца и конверта с надписью «ТЮРЬМА ПОРТЛЕНДА».

Чтобы успокоиться, я сделала глубокий вдох и вскрыла конверт.

20 октября 1918 года

Дорогая Мэри Шелли!