Вода и ветер

Я спросила про её мужа. Но тут ей позвонили, и она сказала, что должна ехать в Москву. Знаешь, она пишет что-то. Но не под фамилией Авдеева, а фамилию мужа она не брала. Кажется, она сменила паспорт, взяла девичью фамилию матери. Да, она же тебя вспоминала, сказала, что захотела сделать, как ты, чтобы не носить фамилию мужчины.

– Я это сделала потому, что фамилия матери звучит лучше, – пожала я плечами. – Кстати, мне тоже пора.

– Без разницы. Подожди, она же мне называла свой узаконенный псевдоним… Хоть убей, не помню. Я ж не слишком трезвая уже была. Но помню, что у меня было чувство, будто она заглушила в себе какую-то мелодию, устаревшую и надоевшую, – сказала поэтичная Мариша, по второму высшему образованию – музыкант.

Считают, что наиболее женственная профессия – проституция, стриптиз. Когда медленными ласкающими движениями стягивают с себя одежду, показывая всё, кроме себя самой.

На самом деле наша жизнь – антистриптиз, когда год за годом мы должны натягивать на себя всё больше дешёвого истлевающего шмотья предрассудков. В обуви, которую нам предписали носить, невозможно ходить по-человечески (гораздо удобнее кирзовые сапоги), в ней можно только танцевать под абсурдную, выматывающую мелодию, ни одна нота в которой не принадлежит нам самим.

Посмотри, это ангельская риза, говорят тебе и набрасывают тебе на плечи залепленную грязью рвань с чужого плеча.

Если ты не умеешь думать и никогда не училась видеть, ты можешь поверить, что белые ризы и должны выглядеть именно так.

Но я не сказала обо всём этом Марише. Во-первых, она, как и я, давно уже всё поняла, и с ней тоже давно уже всё в порядке. Во-вторых, Мариша – это архетип. Это такая еврейско-буддистская Шахерезада, которая может часами трепаться. Нет, это, конечно, не способ сохранить жизнь. Это всего лишь способ поддержать её на том уровне, который Марише нравится. А я не люблю часами трепаться или часами слушать, да мне и некогда. Если я долго слушаю Маришу, то с целью украсть сюжет. Ведь если сюжет не снится мне, я его ворую. Но такое воровство не предусматривает статьи, это не плагиат, это называется просто «брать».

© 2006 – 2007.

Рассказы

Шведский пёс

В нескольких метрах от Таниного дома располагалась помойка. Осенью она превращалась в большую и глубокую лужу, в которой плавали пустые консервные банки, жестянки, пузырьки из-под лекарств или бутылки из-под самогона – с пивными, впрочем, этикетками, а летом – в миниатюрную Сахару. Проходя по ней, местные коровы не только спотыкались о банки и бутылки, но и поднимали такую пыль, что листья на деревьях, когда-то посаженных Таниным папой, становились серыми. Местные дети осенью ходили по помойке в резиновых сапогах, меряя глубину, а летом искали там осколки фарфоровых чашек, расписанных красивыми цветами, и осколки бутылок, чтобы смотреть сквозь них на зелёное солнце и листья на деревьях, которые только тогда казались не такими серыми. Рядом стоял чёрный от времени сарай, в котором ничего не хранилось, потому что он был колхозный, а значит – ничей.

Танина мать работала в магазине, где всё время норовила что-нибудь украсть, но ничего у нее не получалось. Танин папа исчез бесследно. Накануне они с мамой купили у тети Люды самогон и пили всю ночь, готовясь к тяжёлому трудовому дню. Из электрического самовара капала вода прямо на скатерть. Папа курил сигареты без фильтра, а мама – сигареты с фильтром, ловко украденные в одном из магазинов райцентра. Папа завистливо косился на цивильное курево.

– Ну, дай, дай, – говорил он. – Жалко, что ли?

– Я тебе украла или себе? – проявляла мама нездоровый индивидуализм.

На этой почве хлебнувшие самогона папа с мамой и поссорились. Слово за слово, и папа ушёл в рассвет, романтично хлопнув дверью и прихватив с собой документы, демисезонную куртку и сигареты без фильтра. Говорили, что он осел в райцентре и даже получил работу на газокомпрессорной станции, на что не имел ни юридического, ни морального права. Мама демонстративно не желала его видеть.

– У, козёл, – говорила она.

Девочка Таня была не очень хорошей. Она не любила вязать и вышивать крестиком. В свободное время она сидела на заборе или рылась в помойке. Когда маме, в свободное время выгуливающей овец, надоедало смотреть на дочь и забор, она орала:

– У-у, сволочь! Тварь неблагодарная! Загони овец и бери лопату!

Поручив дочери копать огород, мать уходила в гости к соседу – пожилому механизатору дяде Леше. Он бывал трезвым так же часто, как бывал на юге, а на юге он не бывал никогда.

Таня любила вплетать в косички тысячелистник, подорожник и сухие ветки. Увидев её, таким манером украшенную, на помойке, дачник из соседней деревни, столичный художник, сказал:

– Какая прелесть! Лесная фея!

– Какая там прелесть, – немедленно отозвалась мать, сыплющая курам комбикорм. – Лесное убожище!