Вода и ветер

– Мне кажется, я могла ошибиться, – сказала Марина, поводя плечиками, словно под шалью, и грубая накидка от этого ее движения словно становилась шалью, – может, надо было в другой монастырь пойти или в секту каких-нибудь… радикальных протестантов. Мне говорили, что я истинно православная, а я думаю: почувствуй я сейчас, что надо идти в буддисты, – брошу всё и пойду.

Так, час от часу не легче.

– Какой вы еще ребенок, – сказал он. – А домой вам не хочется?

– Я? Ребенок? – усталость в ее глазах стала медленно перерастать в тихое бешенство. – А что такое ребенок? И что такое дом? Я детство провела между больницами и скандалами. Полгода назад меня изнасиловали. Я пришла домой и сказала об этом отцу. Знаете, что он ответил? «Нормальная женщина об этом бы молчала!»

Андрей тоже молчал. Что он мог сказать? Он не хотел ни пощечин, ни скандалов, да и уверенность в изначальной женской виновности оставляла его с каждым годом. Как и вера в правоту многих других предрассудков.

– А вы заявляли в милицию? – наконец спросил он.

– В милицию! – Марина истерически расхохоталась. – В нашу милицию! Знаете, что это такое?

– Успокойтесь, – сказал Андрей. Еще бы он не знал.

– Я сижу здесь, – она обвела рукой что-то вокруг себя, – ну, не в смысле, у вас, а вообще здесь, – и пытаюсь выбить всё это у себя из головы. Потому что меня научили так, что я обещала. И если я уйду и нарушу обещание, то Бог опять от меня отвернется. Потому что эту веру исповедовали моя бабушка и прабабушка, и Ему было виднее, рождаться мне в православной стране, католической или протестантской.

– Эта страна, – хмуро сказал Андрей, – черт знает какая. – Его разбирала злость.

– Не надо про черта, – она снова передёрнула плечами и сдвинула платок на лоб. – Я всё боюсь, что будет, как у Гофмана, и я найду какой-нибудь ящик со склянкой 40.

– Зачем вы везде ищете интертекст? – раздраженно спросил Андрей. Никакого Гофмана он не читал, так как по образованию был, вообще-то, учителем биологии, и не понимал, о чем здесь речь, но некоторые умные слова все еще болтались в его памяти, как кое-что в стакане. – Это реальная жизнь, и мне давно уже надоели стенания малолеток, которые не знают, чего хотят.

– А вы думали, здесь таких нет? – иронически улыбнулась она. – Здесь все сплошь просветленные и высокоодухотворенные? И вы хотите переспать с какой-нибудь из них во имя достижения внутренней гармонии? Бросьте. Меня тошнит от мужчин. Если вас не останавливает заявление, что я Христова невеста, может быть, остановит это?

Она подобрала юбки и аккуратно вышла, оставив дверь полуоткрытой. Андрей закурил, глядя на обшарпанную стену с изображением Божьей Матери, скорбное удлиненное лицо которой напомнило ему топ-модель Кристи Тарлингтон. У девки проблемы, но и у него тоже, ему, черт подери, надо что-то есть, это ей мамочка по возвращении подаст бифштекс на тарелочке с синим ободочком, а ему гнилой картофелины никто не подаст, разве что бабы, и то в обмен на штамп в паспорте и выслушивание их идиотской болтовни. Нет уж, обойдемся без штампов.

Он вспомнил пригород Х, грязь по колено и хождение за водой на колонку, находившуюся… в общем, далеко находившуюся. Нет, т а м ему давно уже никто ничего не даст. Разве что в морду. Мать думает, он репетитор. На здоровье, мамочка.

Университет он закончил в Москве, и это был единственный московский университет, в который ему удалось поступить. Педагогический имени Крупской. Он думал, что устроится в столице, что за время учебы приобретет нужные связи, но приобрел лишь несколько выговоров за аморальное поведение в общежитии. Оставались две вещи: провинция и спекуляция. Некоторые вещи из области медицины действительно пришлось выучить, и это были не те вещи, которые обычно преподаются в вузах, а те, которые действительно нужны.

У нее была астма. Чем ее там лечат – пропазолом? Лекарств против астмы, в принципе, довольно мало, гораздо больше препаратов, вызывающих астматическое удушье как аллергическую реакцию. Треть из них начинается на «и»: индометацин…

Стоп. Хорошая идея. Съездить в город, купить эту дрянь, подмешать в еду порошок. Господь отвернулся от своей блудной дочери. Она сбежит отсюда обратно в больницу. Какой там, к черту, гофмановский эликсир, мы живем в просвещенную эпоху. Не мытьем, так катаньем он отработает свой аванс.

5.

Мать Евдокия то шипела, то – преимущественно – жужжала, и из ее слов нельзя было запомнить ничего, кроме того, что все помнят с детства, типа «Боженька живет на небе» и «Мой руки и чисти зубы перед едой»… или после? Фигура ее представляла собой синтез жерди и гладильной доски. Марина мысленно, почти – от отчаяния – вслух внушала себе: Бог действует и через таких, Бог действует даже через таких, Бог не зря действует через таких, – но раздражение не проходило. Что там мне выпало по Библии утром: «В доме любящих меня убьют меня» или «В доме любящих меня убьют»?

Образчик высокого лицемерия, подумал Андрей, глядя на игуменью. Ох, высокого. Аж метр семьдесят пять, если не выше.