Вода и ветер

– О! Отец Амвросий – добрейшей души человек. Каждую монахиню он готов утешить в трудную минуту. Кроме настоятельницы. Кажется, старая дрянь в допотопные времена была актрисой. Сейчас она врет и выпендривается еще больше, и отца Амвросия от этого уже тошнит. Эсфирь, отойди от двери!

За дверью раздалось придушенное хихиканье. Мать Агриппина решительно встала.

– Здесь, – сказал Андрей, – вполне достаточно самоотверженных женщин, лучше приспособленных для выполнения христианского долга.

Отец Амвросий усмехнулся над двусмысленностью фразы.

– Вы мне кого-то определенно напоминаете, – ответил он.

– Я вас не понимаю, – сдержанно сказал Андрей, и ему стало очень не по себе.

– Думаете, я как сыч живу, газет не читаю? Я видел вашу фотографию под рубрикой «Разыскивается милицией». Вам на зону давно пора, деревья лобзиком пилить.

– Мы с вами люди интеллигентные, – отозвался Андрей деланно-спокойно, – давайте не будем на эту тему.

– А на какую будем?

– Вы деньги, которые идут на монастырь, тратите исключительно на монастырь?

– Это вас не касается, – холодно ответил отец Амвросий, но по его лицу Андрей понял, что лед сломан.

– Я вам предлагаю половину аванса. Потом скажете всем: девочка поняла, что ее призвание – учить детей в средней школе. Или рожать. Или еще что-нибудь. Хотите, кстати, водки?

– Нет, – с достоинством ответил отец Амвросий.

Раскосая, как татарка, Эсфирь рассказала, как плохо ей раньше жилось, а также – как плохо зимой носить воду, а летом – сушить сено, и какой был хороший художник, живший во флигеле. Какой мать Евдокия, в миру – Александра, была плохой актрисой, и, в конце концов, как ей, дочке режиссера, не позволила остаться в театре зависть ни к чьей не дочке, зато красивой и, кажется, даже талантливой. Александра ударилась в другую крайность: стала таскаться по церквям, спать с монахами (афишируя, конечно, исключительно дневную сторону общения), а потом и сама ушла в монастырь – когда монахи стали предпочитать более молодых неофиток.

– Прямо Дидро, – с грустью сказала Марина, и обе монашки уставились на нее дикими глазами. А потом Эсфирь заявила, что надо читать только духовную литературу и вязать носки, потому что новые взять негде, разве что на курсах вождения, куда периодически отпускают монахинь, а больше их практически никуда не отпускают. Раньше она работала рекламным агентом, встретила парня и жила с ним в блуде, но потом раскаялась, а сестер не осуждает, ибо какой мерой мерите, такой и вам по морде дадут. Тяжек путь ко Христу, идет он через много постелей (думала Агриппина. Она верила в Бога, но как-то странно. Так обычно в Бога не верят – но ведь и в чертей обычно не швыряют чернильницами 38.

Хотя причем тут Лютер? Речь идет о святой Руси и свете невечернем, а не о бездуховной торгашеской этике и дурацких тезисах, помешавших когда-то дальнейшему обогащению римской церкви.)

Марина подумала о том, что раньше было для неё самым важным, а теперь стало совсем неважным. Врач говорил о фрустрации, мол, если сказать себе, что это и это можно не делать, то она пройдет. Она думала о необходимом целомудрии, о том, что мужчин нельзя близко к себе подпускать. Но они и всегда, еще до всяких обетов, были далеки от нее. Только их обидные слова и только на секунду затрагивали ее внутреннюю жизнь, а оттого, что она с кем-то когда-то спала, ее сознание и убеждения не менялись. Мужчины не отвлекали ее ни от Бога, ни от учебы: она мало о них думала и принимала как данность, хотя, конечно, лучше бы их не было вообще. Ей показалось, что стены кельи имеют к целомудрию такое же отношение, как свинья к геометрии. Вот, эти женщины жалеют ее тело под грубым бельем, думая, что она к такому не привыкла, и не знают, что ей всё равно, а дома у нее отец и мать не стирают белье неделями. Они – интеллигентные люди. Они только мусорят, курят, орут, а потом плачутся соседям в стиле «откуда у девочки астма». И она читала Дидро и Умберто Эко, но это ведь совсем ничего не значит, только запутывает всё в голове, и только одна мысль звучит сильнее, чем все другие: я не здесь, я не верю.

Прости меня, Господи. Прости.

Когда Андрей собрался уходить со спортивной сумкой, мимо промелькнула монашка, не то чтобы мощного сложения – так обычно говорят о полных, ширококостных женщинах, всегда уступающих в силе более миниатюрным, но и более мускулистым, – она просто была крепкой, стремительной, с тонко обрисованным лицом стервы. Рафаэлевские глаза ее уже подметили водочку и колбаску.

– Мать Агриппина, – представил ее отец Амвросий.

– Батюшка, – наклонила обвязанную голову монашка и замерла, глядя в пол. Пол был дощатый и грязный, часто мыть боялись: даже привычным к труду монашкам не под силу вытаскивать столько заноз.

«А было бы неплохо с ней переспать», – уходя, подумал Андрей.

Оставшись вдвоем, монашка и настоятель радостно посмотрели друг на друга.

– Слава, – сказала она, нежно улыбаясь. – Ты мне сейчас расскажешь всё, старый кретин.

– Люда, – сказал он укоризненно.