Вода и ветер

Да и что она такого делала, не бросалась же под танки с гранатами в зубах и не отстреливала врагов по одному, а тем более – группами. Не таскала на себе раненых с поля боя – может, потому, что никакого поля там не было, один лес, и то – только когда ее вывели из автобуса, как написано идиотом в дрянной книжке. Поэтому я могу оспорить железобетонность ее характера. К тому же, я ее знала. Эта дрянь стоит как память, сама-то я не умею написать о моей девочке.

Слушай, пока я не напилась.

Мы переехали, когда мать вышла замуж за поляка. Она была токарем второго разряда, но здесь ей пришлось освоить сельскохозяйственную сферу, потому что после развода муж из милости дал ей денег, которых хватило на приобретение в рассрочку грязной развалюхи в поселке неподалеку от Лодзи. Дом был в таком состоянии, что его не довели бы до ума и более опытные плотники, чем мы с матерью. Но она завела коз и доказала всем, что не стоит падать духом.

В это время началась заваруха. Люди из деревни уходили и не возвращались. Приходили другие – почти отовсюду, и с их слов было ясно, что в ближайшие несколько лет мы не увидим ничего хорошего.

Осенью, после долгого ливня, я смотрела в окно, как бы коза не выдернула колышек, к которому была привязана. В этот день в деревню, где все сидели и боялись, пришла женщина с тремя детьми. Фашисты гнали ее двое суток по болоту после того, как нашли якобы в сенях оружие. Это мы потом узнали от старшей дочери, которая вскоре умерла. Я сказала: ее мать пришла, но на самом деле у нее уже не было сил идти. Сосновые иглы и комары довели ее лицо до неузнаваемости. Старшая дочь, ей было тринадцать лет, тащила двух младших, мальчика и девочку, у нее не хватало рук тащить мать. Когда они вышли из леса и увидели деревню, мать упала и поползла, раздирая колени и остатки платья, а в деревне даже не залаяли собаки, потому что были застрелены или запуганы. Около нашего дома женщина упала в грязь перед скотным двором, и дочь не поверила сразу, что она умерла. Мы похоронили обеих на опушке леса, потому что ближайшее кладбище было в двадцати километрах и разгромлено немцами.

Младшую девочку звали Тодора. Она молчала трое суток после того, как ее мать зарылась лицом в грязь перед скотным двором, а потом привыкла, потому что было такое время, но ее трясло при запахе гнилой соломы и сырой земли.

Мать попыталась одеть и накормить детей, хотя нам самим было нечего есть и не во что одеваться. Отец Тодоры погиб на фронте, а в Варшаве жила тетка, с которой до войны мать девочки была в смертельной ссоре, так то – до войны; но путь в город был отрезан. Так прошло два года.

По соседству с нами жила семья дворянского происхождения – их сюда сослали, отобрав, разумеется, всё. Отец пахал, а мать днем и ночью была в истерике. Она таскала воду и колола дрова, проклиная всё на свете. Был у них сын, Фредерик, хорошенький мальчик; когда ему было тринадцать, Тодоре было двенадцать. Мне Тодора давно уже была как младшая сестра (я на шесть лет ее старше), и я следила за ней, как раньше – за козами. Они вместе ели суп из картофельной кожуры, и Фредерик рассказывал истории, вычитанные раньше из книжек; тогда горела керосиновая лампа, и я шила Тодоре новую одежду из моей старой. Она, конечно, по-детски влюбилась в этого худенького мальчика с изогнутыми ресницами, а его родители, идиоты, в навозе по колено и с ножом у горла проповедовали высокий снобизм. Дочь вшивой эмигрантки, говорили они (а сами тайком воровали картофельную кожуру у вшивых эмигрантов).

Однажды зимой мать зашла к врагам народа, чтобы вытащить оттуда Тодору, которая целовалась за печью с Фредериком, и увидела свои соль и сахар.

– Вы украли у меня соль и сахар! – сказала она.

Тодора сразу выбежала навстречу и закричала, что это она отнесла, потому что соседям нечего есть. Пришла мать Фредерика со льдом в ведрах и измученными глазами и заявила, что соль и сахар – ее, а будь ее воля, она бы здесь не сидела.

У них не осталось денег на эмиграцию, потому что папаша проиграл лишние деньги в карты.

– Тодора, – ругала я ее, – твой брат лежит в горячке!

– Но, Ирена, я пришла к ним в избу и увидела пшенную кашу, совсем немного и без соли, потому что у всех в деревне соль на счету. Я не знаю, что сделаю, если он умрет от голода. Я его недостойна, Ирена, он потомок графов, и его родители жили в самой Варшаве. Если коммунистов побьют, Фредерику вернут его поместье, и мы больше не увидимся, но, может быть, он вспомнит, что я старалась ему помочь.

Она выпалила всё это единым духом.

– Неравноценный обмен, – сказала я. – Графский титул на соль и сахар. Много хочешь, деточка.

Тодора подумала и сказала с недетской серьезностью:

– Но без графского титула человек может прожить, а без соли – нет.

И если бы я могла ей еще что-то сказать.