Вода и ветер

Но дело ему было до меня: он сообщил, что моя школа входит в сектор, за который он отвечает, и что я, пользуясь добрым соседством, могу ему жаловаться в письменной форме на неуставные отношения в школе и отправлять на адрес департамента. Я кивнула, изучая помойку за окном. Когда через пару дней вечером я стала составлять ябеду (меня убивал вечно пьяный директор в моральном плане, а после открытого урока пообещал убить и в физическом), у меня долго не получалась «шапка» заявления. Как только я начинала писать слово «Карнович», вместо нужных букв рука выводила другие, а свет лампы, обязанный падать слева, почему-то стал падать справа. Я допила отвратительный дешевый портвейн и легла спать. Мне приснилось, что я пишу «Карнович», не глядя на бумагу, а когда наклоняюсь к листу, вижу, что там написано: «Отвяжись».

Я проснулась около полудня, усталая и разбитая и, вспомнив, что писала заявление с надеждой сегодня отправить, поняла, что сегодня воскресенье и почта не работает. Внизу у лестницы Тодора разговаривала по телефону.

– Ирена, – сказала она, когда я спустилась, и она повесила трубку, – ты должна будешь поехать со мной с Карновичем.

Она так это сказала, что сразу стало понятно, кем был на самом деле этот чиновник от просвещения: еще бы, в среде молодых учителей бродили бунтарские толки, а донести в департамент мог практически любой. Чрезвычайно удобное прикрытие.

У меня не было сил ни на что. Она сказала:

– Ирена, я боюсь. Тетя спит, пусть пока ничего не знает. Тебе они точно ничего не сделают.

– Если эти люди заодно с русскими, – сказала я, – они сделают всё.

Я в оцепенении смотрела, как она собирается: она надела темную шерстяную юбку, резиновые сапоги, накинула куртку, а густые светлые волосы убрала со лба повязкой из разноцветной шерсти, какие носят бегуньи и гимнастки. Такой я ее и запомнила. Бедная девочка, ей было всего девятнадцать лет.

– Посидим на дорогу, – сказала она. – Мать говорила: надо сесть на дорогу, чтоб не пришлось потом сидеть у дороги с протянутой рукой.

– Что он тебе сказал? – спросила я.

– То, что всегда говорят в таких случаях, – ответила она, но я седьмым каким-то чувством поняла, что она врет. А в дверь уже стучали, чтобы мы поняли, что это они, потому что нормальные люди звонят.

– Это всего лишь небольшая прогулка, – сказал Карнович. – А вы о чем подумали?

С ним были два человека в штатском. Накрапывал дождь.

– Небольшая поездка за город, – уточнил он. – По историческим местам.

Я почувствовала, что бледнею.

Один из штатских молча взял меня за руку и повел. На остановке стоял старый облезло-рыжий автобус, в каких возят школьников. Двое сели сразу за щитком, отделявшим водителя от пассажиров, Карнович – справа у окна, а мы – слева, подальше от него. Он почти не следил за нами, но в случае чего вряд ли дал бы нам уйти.

Тодора прислонилась к моему плечу. Автобус тронулся. Город поплыл назад.

– Мне страшно, Ирена, – шептала она, – мне страшно, страшно… Это правда не то, что ты думаешь, это гораздо хуже.

Карнович повернулся к нам с задумчивой улыбкой

– Мадемуазель Лесневская выразила желание посетить места, где она частично провела детство. Разумеется, они связаны для нее с тяжелыми воспоминаниями. Но для нее это очень важно. Не беспокойтесь, мадемуазель Ирена.

Двое в плащах не шелохнулись. Не помню, сколько прошло времени. По грязным стеклам автобуса стекала вода, за ним не кончался пригородный пейзаж. Я прижала к себе голову Тодоры и тихо запела «Зачем солнце рано встало».

– А не замолчали бы вы, – раздалось из кабины водителя, и я увидела, как мелькают в сером предвечернем воздухе одинаково тонкие березы и осины, расположенные в удивительно знакомом порядке.

На месте деревни я ничего не увидела.

– Ирена, – тихо сказала Тодора, отрывая голову от моего плеча, – я раньше думала, что смерть пахнет гнилой соломой и сырой глиной, а теперь мне кажется, что она, как лед, без вкуса, цвета и запаха.

Сырой глины и здесь было достаточно. По узкой тропке, ведущей к реке, нельзя было пройти, не искупавшись в грязи по колено. Вокруг росла бурая трава вперемешку с осокой. Ни во что не веря, я подняла глаза на Карновича, он выразительно посмотрел на Тодору, а те двое стояли за его спиной, а когда я опять повернулась к реке, она была затянута льдом, и ближе к берегу чернела прорубь. И Тодора неуверенно, а потом всё смелее шла по льду, оскальзываясь, цепляясь за воздух, в котором что-то вспыхивало прямо перед ней, и когда она остановилась, из проруби ей навстречу шагнул живой Фредерик, не тринадцатилетний мальчик, а взрослый юноша, а я, обернувшись назад, увидела, что в кабине водителя никого не было и нет.