Вода и ветер

Ты выходишь на улицу, окончательно устав от своего непонимания. Стало тише, ни ветра, ни мокрых хлопьев в лицо, только мелкие узорные кусочки снега, и те женщины в доме забыли о тебе. Это хорошо: можно отдохнуть от их воплей и одёргиваний. «Ты же девочка, тебе нельзя…» Ты уже не помнишь, что тебе нельзя. Ты просто ощущаешь себя существом, случайно и неожиданно оказавшимся здесь, а их бред словно не имеет к тебе никакого отношения. Что это такое – «девочка», это, кажется, человек, которому всё на свете запрещено? Какая им разница, кто ты, почему они думают, что лучше тебя знают, чего ты хочешь? Ты отходишь дальше от дома и рассматриваешь – в восемьдесят четвёртом у тебя ещё хорошее зрение, катастрофически падать оно начнёт только через год, – рваный рубероид крыши, медленно становящийся белым. Через двадцать два года ты прочитаешь у Амели Нотомб, как маленькая девочка захотела, чтобы снег полностью закрыл её лицо. Ей просто было интересно. Кажется, это был автобиографический эпизод. Избалованной дочке дипломата захотелось узнать, что будет, если

А ты просто не понимаешь, зачем всё это. Если лечь на снег и закрыть глаза, то постепенно перестанешь чувствовать тяжесть одежды, постепенно убьёшь свою усталость. Ты начинаешь понимать, что нет ни холода, ни боли, ни всех этих глупых слов. Нет тебя. В общем-то, и не было вовсе. Они расскажут, что потом снова был сильный ветер, но ты этого уже не вспомнишь. С этого начались девять лет болезни: астматический бронхит в тяжёлой форме; девять лет попыток избавиться от него и других вещей, которые ты ненавидишь. Ты избавляешься от всего, даже возвращаешь хорошее зрение, но становишься ещё хуже, чем был. «Почему ваш ребёнок не такой, как все?» – потому что не вырастет в тупую дебелую деревенскую тётку с тремя детьми, разве это не было видно с самого начала? А вот и она, твой несостоявшийся прототип, на нижней плацкартной полке. «У тебя детей нет?» – спрашивает она. Ты не можешь вспомнить, с чего начинался этот разговор, точнее, монолог её, точнее, этот характерный тупой пиздёж с ярко выраженным оканьем – сразу видно, куда ты едешь, сучка, сразу видно, что ты там навсегда, сразу видно, что никаких «не местных» корней у тебя нет – прочно вросший в землю уродливый корявый кустарник. «Нет, наверно,- отвечает она сама себе, – молодая ещё… а я – восьмидесятого года, с октября». Ты старше неё на несколько месяцев. Ты молчишь.

Юг севера, не убивший ни тебя, ни её. То, что нас не убивает. То, что учит одних понимать, зачем жить, а другим вымораживает мозги. Всё-таки здесь ещё не зима, как говорит один из твоих двоюродных братьев, эфэсбэшник в отставке, работающий на крайнем севере. Их надо туда, где настоящая зима, где минус пятьдесят, а не минус тридцать семь, их детей надо заставить жрать чёрный снег на окраине сибирского индустриального города. Иначе всю жизнь они будут думать, что имеют право указывать таким, как ты. А там они перестанут думать окончательно, они и так плохо умеют это делать, пусть природа доведёт их падение до логического конца.

В детстве ты хотел быть святым и держал руку над пламенем свечи, испытывая свои нервы на прочность. Шрамов почти не осталось. А их детей надо заставить жрать чёрный снег.

Не для того, чтобы они поняли таких, как ты, – просто они большего не заслужили.

© 2008.

Человек, убивший его отца

Сегодня Глеб не напишет ни строчки, потому что соседка за стеной включила телевизор на полную громкость, и смысл предложений из краснообложечной тетради для первоклассников постепенно и окончательно теряется. Ему не нравятся прописные образцы: кажется, что существует другой, идеальный вариант каллиграфии, хотя в семь лет он, конечно, ещё не знает слова «каллиграфия».

Этот дом имеет в пограничном городке дурную славу: все знают, что здесь слишком хорошая звукопроницаемость. То, что творится на третьем этаже, слышно на первом, и наоборот. Третий этаж – это, собственно, полумансарда, которую занимает лейтенант Кормухин. Отец Глеба называет лейтенанта ублюдком в отставке, которого в лучшие времена загребли бы за тунеядство. Глеб спрашивает, что такое тунеядство, и отец отвечает: например, тунеядец – это ты, потому что живёшь за мой счёт.

Отец ненавидит его и читает переводные детективы, взятые в библиотеке, потому что дома из книг только соцреалистические романы в серых обложках, похожих на мутное пыльное стекло, и учебники. Отец противоречит себе: сначала говорит, что Глеб – дурак, потом – что в новых учебниках печатают заумные вещи, непонятные и взрослому человеку. Глеб говорит отцу, что он сам дурак, и получает подзатыльник. Отец жалуется матери: это ты воспитала подонка. Он вырастет и будет, как лейтенант Кормухин, которого уволили в запас за пьянство.