Война и мир в глобальной деревне

Мы видим визуальный мир отчетливо и начинаем понимать, что другие культуры, родные и восточные, развивались на достаточно разных чувственных уровнях, ибо не только каждое чувство уникально, но и у каждой культуры свое представление об удовольствии и боли. Возможно, наше выживание (особенно комфорт и счастье) зависит от осознания природы нашей среды. Принято обвинять компьютеры, которые мы по привычке называем машинами. Это, разумеется, откровенное глядение в зеркала заднего вида — смотрим на старый окружающий мир в зеркало нового и при этом игнорируем новый.

Мы все роботы, пока некритически вовлечены нашими технологиями

Левенштейн пишет:

Можно сказать, что, в конце концов, человек — не робот, поэтому все автоматические приборы мало подходят для нашего понимания постурального контроля и контроля над каждым движением. Ничего не будет дальше от правды... Координация движений конечностей и позы тела у нас обычно бессознательны и автоматичны, однако сколь бы сложные сенсорные структуры ни использовались, информационные эмиссии из них с трудом достигают высших центров мозга, но вызывают то, что в медицине называют рефлексами.

Человек — робот не только в личных рефлексах, но и в культурном поведении, и во всех реакциях на продолжения тела, которые мы называем технологиями. Продолжение человека, со всеми их окружениями, суть очевидные области проявления процесса эволюции.

С развитием нервной системы как новой среды электронной информации стал возможным и новый уровень критического познания. Такое познание в западном мире, например, критика и дискриминация жизни посредством чувств, выраженной в нашей окружающей среде, ранее оставались лишь уделом людей искусства. Любой артист был пришельцем и изгоем в западном мире — до недавних пор. А вот на Востоке все было строго наоборот на протяжении веков. Но восточный мир есть мир, который никогда не дробился и не испытывал стресса на визуальном уровне. Искусство в нем рассматривалось как основной путь адаптации к окружающей среде.

Окакура Какудзо в своей «Книге о чае» писал, что главное вовсе не чай, а сама церемония:

Даже в этом гротескном извинении за даосизм, который находим в Китае сегодня, мы можем наслаждаться богатством образов, не свойственным ни одной другой культуре. А главный вклад даосизма в азиатский мир касается привнесенной эстетики. Китайские историки всегда рассуждали о даосизме как об искусстве бытия в мире, потому что он имеет дело с нами сегодняшними. Именно в нас Бог встречается с природой, а вчера расстается с завтра. Настоящее — бесконечность, законная сфера относительности. Относительность стремится к адаптации; адаптация есть искусство. Искусство жизни заключается в постоянной адаптации к нашему окружению.

Мода есть искусство бедного человека

Возможно, ближайший аналог искусства в его восточном восприятии для западного мира проявляется в моде, которую не так давно обозвали «войной кошельков». Мода, слабость богатого человека, отвлекает его от отвлечений через отвлечения. Мода есть искусство бедного человека, неподкупная благодать жизни, в которой он участвует исключительно как зритель. Если переводить на язык чувств, мода непогрешима. Наравне с хитовой музыкой, фильмами и сферой развлечений, мода стремится заполнить вакуум нашей чувственной жизни, образовавшийся из-за технологических новинок. Возможно, поэтому она мнится выражением

столь колоссальных предпочтений, пока длится. Джеймс Джойс отдает ей ключевую роль в «Поминках по Финнегану», в главе о Шуткоролеве. Шуткоролева отлично олицетворяет собой войну и агрессию. В ее жизни одежда — оружие: «Я — королева замка, а ты грязный плут». Уже в первой строчке «Поминок» — «река бежит, мимо дома Евы и Адама», — Джойс описывает перемены в природе, случившиеся со времени грехопадения. Это больше не мир Адама и Евы, это тот мир, в котором Ева имеет преимущество над Адамом. Одежда как оружие стало приоритетным социальным фактором. Одежда разрушает среду, зато создает новую. Она уничтожает основы, врагов, конкурентов и скуку. Как адаптация к миру, она прежде всего адаптация к миру, сотворенному самой модой, и состоит из имитации старой одежды. Как Левенштейн объяснил в своем пассаже о зрении как произвольном приспособлении к миру человека, мода также обладает неизбежным сенсорным откликом на мир человека.

В родовом, или устном, мире нет моды в смысле меняющихся дизайнов и тканей. Вся одежда и все технологии — часть ритуала, который отчаянно

стремятся сохранить неизменным и стабильным. Устное, или родовое, общество владеет средствами поддержания стабильности, далеко превосходящими визуализацию или возможности цивилизованного и фрагментированного мира. Устная речь и слух структурированы полным и синхронным полем отношений, называемым акустическим пространством. Довольно сильно отличается от них визуальный мир, где особые цели и взгляды естественны и неизбежны. Эшли Монтегю объясняет в «Революции человека»: