Воины снегов

Весьма довольные воины собрали разбежавшихся по тундре оленей и устроили «праздник живота» — вволю напились свежей крови и наелись лакомых кусочков. «Продукт» не жалели и не экономили, поскольку животные ещё не стали по-настоящему своими — почти целые туши остались лежать на снегу. По окончании мероприятия как бы само собой организовалось движение в обратном направлении. Вот тут-то Кирилл и затосковал: оказалось, что такое количество оленей, собранных вместе, может двигаться лишь со скоростью пешехода, если не медленнее. Он поговорил с Чаяком, с другими авторитетными таучинами и пришёл к выводу, что ничего поделать с этим нельзя. По-хорошему следовало бы разбить стадо на несколько частей и гнать их порознь, но... Но это практически невозможно, потому что такая разбивка будет соответствовать делёжке добычи между участниками — дело немыслимо сложное и долгое. «Ну конечно же будет погоня — не может не быть! — признал Кирилл. — Потому охрана и не сопротивлялась — всё равно, дескать, вы никуда не денетесь. А если Мхатью хорошо сработает, то у казачков и выбора-то не останется — только драться! Бандитская разборка, блин...»

Войска противников вступили в визуальный контакт четыре дня спустя. Вечером после безветренного солнечного дня они разглядели друг друга с расстояния в несколько километров, остановились и... начали готовиться к ночлегу.

По логике «белого» человека, следовало выставить охранение, но Кирилл быстро понял, что ничего из этого не получится — нет такой традиции у таучинов, и никогда не было. Можно не спать несколько суток, охраняя летом оленей или работая веслом на промысловой байдаре, а сейчас-то зачем? Какой смысл пялиться в темноту, ведь по ночам не воюют!

«У казаков родного мира были многовековые традиции хождения „за зипунами", — размышлял Кирилл. — И в этом благородном деле они не брезговали никакими приёмами, включая резню спящего противника. А ведь у нас в лагере нет даже собак — никто не гавкнет! Похоже, придётся дежурить самому».

В итоге учёный надолго остался наедине со своими мыслями и мог вволю позаниматься анализом и синтезом, самокопанием, самобичеванием, поисками смысла жизни и различий между добром и злом. Он стоял на вершине невысокой сопки, смотрел на далёкий лагерь противника и маялся: «Считается, что русский народ всегда искал „правду", боролся да „правду", жаждал „правды". А ещё очень популярно было и есть понятие „справедливость". А вон те чего здесь ищут, чего жаждут? В общем-то, понятно — чего... Но сила их жажды просто потрясает!

Я оказался на „этой" стороне, а не на „той" по чистой случайности. Чем одни лучше других? Одни насилуют и грабят, прикрываясь (слегка!) интересами государства. Оно, когда тут утвердится, положит конец междоусобицам, установит закон и порядок — с произволом чиновников, коррупцией, с бесцеремонной эксплуатацией ресурсов. Это государство для туземцев абсолютно чужое, ведь их предки не принимали участия в его создании: работорговцам-викингам задницы не лизали, от богов своих не отказывались, царям-психопатам не подчинялись. Но аборигены тоже насилуют и грабят. Победители, не моргнув глазом, вырезают мирное население и при этом даже не приводят никаких оправданий или оснований. В них просто нет надобности, ведь каждому ясно, что мавчувенов надо грабить и убивать — они для того и существуют!

И всё-таки, и всё-таки... Из подсознания (или откуда?!) упорно выползает мысль, что „правда" сейчас не за русскими. И вовсе не потому, что они меня пытали, что несколько раз чуть не убили...

А почему? Ну... В государстве российском на протяжении многих веков смертельные голодовки случались регулярно — иногда по нескольку раз при жизни одного поколения. И это при наличии транспортной сети, относительно хорошо развитой торговли, огромной территории, на которой тотального „недорода" не может быть в принципе. Тем не менее, голодовки — трупы на улицах городов — были! Их даже не всегда фиксировали в летописях, настолько они казались обыденными. Механизм этих бедствий прост: при малейших признаках неблагополучия все, кто может, начинают хлеб скупать и придерживать, в надежде получить „настоящую" цену. Остальному населению остаётся подыхать с голоду — в том числе и под стенами амбаров, в которых гниёт „придержанное" зерно.