Волчья каторга

– А вот я слышал случай, – послышался с соседних нар голос Бессараба, – что сидели в одном тайном каземате Омского острога два чалдона. Оба – уркачи. У обоих за плечами – не один подлет[6]. Словом, с солью тертые калачи, мятые бока. Под их окошком даже специальный стражник был выставлен, дабы в оба глаза за ними стремить[7]. И вот однажды замечает стражник, будто птица у него над головой пролетела. Большая и белая. Стражник по сторонам – нет никого. Как успокоился – снова птица пролетает. И то ли углядел он что-то, то ли с испугу, но взял, да и выстрелил из ружья. Шухер[8], конечно, случился, набежала стража, начальство. Хватились – нет этих двоих чалдонов, а в окошке, глядь, – решето

[9] подпилено. Но как это они ушли, по воздуху, что ли? Оказалось, именно по воздуху. Они ведь чего удумали: порезали свою одежу на ленты, скрутили из них веревку, приладили ее к решетке, спустились по ней, а потом раскачались и, когда уже раскачки было довольно, отпускали руки и перелетали через острожную стену, благо она от их каземата недалече стояла. Одного из них нашли за стеной: он ногу сломал. Голый, однако. Его, хромого, едва пятеро солдат взяли: он голое тело салом намазал – попробуй, схвати. А второй ушел, хоть всю округу оцепили так, что и муха не пролетит. Оказалось, он в колодце сидел: как кто подходит – он воздуху наберет, и под воду. Как от колодца отойдут, он голову выставляет и дышит. До вечера так просидел, потом выбрался, у крестьянина какого-то одежду отобрал – и был таков…

– Я тоже про этот винт[10] слышал, – встрял обычно молчаливый Сявый. – Только это не в Омском остроге было, а в Тюменском…

– Это еще что, – послышался голос Хвоста, который тоже не спал. – В том же Омском остроге один варнак все время у дырки[11] сидел, что-то высматривая. Его дырка аккурат на улицу выходила. Однажды выждал-таки: прямо под дыркой корова какая-то наладилась ссать. Ну, он возьми, да и прыгни в дырку-то, поскольку решето давно подпилено было. Все точно рассчитал, угодил прямо на корову. Корова с испугу так понесла, что никто за нею угнаться не мог. Так и свинтил…

– Да-а, – протянул Дед. – Голь на выдумку хитра… Были такие умельцы, что решето не змейкой[12]

– перочинным ножиком перепиливали. Подкопы годами делали, землицу из камеры по щепотке в оконце выбрасывая, дабы незаметно было…

– Не, – послышался голос Бессараба. – В однеху свинтить трудно. Артелью – куда как лучше.

– Это да, – вздохнул Хвост. – Только вот куда бежать-то? Ведь споймают легавые…

– Винтить – дело не хитрое, – продолжал поучать Дед Георгия. – Добраться до места нужного – вот задача… Ведь в погоню за беглыми тьма народу посылается: солдаты, конные и пешие, стражники да всякие охочие люди. Еще буряты, будь они неладны. Эти самые опасные. Лес знают, дороги варнацкие тоже ведают. Стерегут беглых, сволочи. Ведь у беглого есть чем поживиться: одежда, пропитание, деньги. Для них все это – немалая добыча…

У Деда и Сухорукова имелся свой схрон. Хоть и была Зарентуйская каторжная тюрьма каменной, да имелись такие нычки – днем с огнем не сыщешь. Но старший надзиратель Гольденберг сыскал. Нюх у него был псиный. Или, может, нашептал ему кто. Хотя нет, нашептать не могли, поскольку, коль об этом узнается, стукачу – каюк. Крышка. Удавят ночью. Или глыба в штольне обвалится. Или потраву в еду или питье подсыплют…

А дело к зиме уже было, полгода прошло, как Дед с Георгием готовились. В котомочке, что в схроне лежала, сухарики имелись, мясцо сушеное, пара змеек, коими перед самым побегом дужку кандального замка перепилить, равно как малую нужду справить, спички, курево, водка. По поздней весне или раннему лету можно было уже и «ноги делать».

Ан, нет…

Устроил этот Гольденберг в казарме шмон, нашел нычку. И как он кирпичик этот углядел в ряду совершенно одинаковых – тайна, лишь одному ему известная. А только стукнул он костяшками пальцев по нему, и стук получился не глухой, а звонкий. Поддел он едва выступающий кирпич концом шашки – тот и вывалился. А за ним еще один, и в результате – дыра, поскольку в стене щебенка осела, и пустота образовалась. Сунул Гольденберг руку в пустоту и вынул ее уже с двумя котомками…

– Чье? – зловеще спросил он, потрясая котомками перед носом колодников.

Казарма молчала.

– Чье? – посмотрел он на старосту так остро, что тот, не выдержав, отвел глаза. – Бежать удумали! На волю захотели! Сало жрать да баб обжимать. Ничего, я вам устрою волю вольную…

На следующий день побудка была не в шесть утра, а в пять. И на второй день, и на третий. Гольденберг самолично приходил в провинившуюся казарму, осматривал при проверке каждого колодника, проверял оковы на ногах, крепость замков и дужек: не подпилены ли.

Ни о какой карточной игре или зерни по вечерам не могло быть и речи, стой на стреме или не стой – все одно надзиратели застукают и отнимут: так распорядился старший надзиратель Гольденберг.