Волчья каторга

– Да ради бога, – ответил Севастьян. – А потом?

– Потом в Россию двину.

– Ясно. Ксива у тебя имеется?

– Имеется. Да, я тут винтарь припрятал в кустах возле кривой осины. Возьми себе, мне теперь без надобности.

– Понял…

Картошечка с маслицем пришлась аккурат впору. Давненько Георгий не едал настоящей картошки, не гнилой и не мороженой, чем потчевали в Зарентуйской каторжной тюрьме. После пары картофелин по телу разлилось тепло, усталость перешла в сонливость, бороться против которой не было ни сил, ни желания. И Георгий повалился на лавку, уже не слыша ни слов Севастьяна, ни собственных мыслей…

Седина ль мая-а, ты седи-инушка-а,

седина ль мая-а, маладе-ецкая-а.

Ты к чему рано-о паяви-илася-а,

ва черных кудря-ах пасели-илася-а?

Георгий открыл глаза. Он лежал на лавке, под головой была подушка-думка, которую, очевидно, подложил ему под голову Севастьян.

Варнацкая песня доносилась с кухни.

Георгий поднялся, прошел на кухню. Севастьян сидел с опорожненным штофом и смотрел в одну точку.

– Утро доброе, – поздоровался Жора.

– Не, не доброе, – грубовато ответил Севастьян, даже не глянув в его сторону.

– Отчего так?

– Кто Деда убил? – повернувшись к нему, спросил Севастьян.

– Бурят-охотник, – чуть помедлив, ответил Георгий.

– Как?

– А он на бурята кинулся, когда тот уже из винтаря в него целился. Внимание на себя отвлек, и мне уйти дал.

– И ты, стало быть, ушел, – хмуро посмотрел на Георгия Савастьян.

– Ушел…

– А винтарь, что лежал в кустах, как добыл?

– Так и добыл.

– Ну, как «так»? Расскажи… – потребовал Севастьян.

– Тот бурят, что Деда порешил, за мной пошел, – неохотно начал Георгий. – На мое счастье, я его первый заметил, когда он на ночлег становился. Ну, подполз я к нему, залег, дождался, когда нажрется и заснет. Потом напал, привязал к дереву – и убил…

– Отомстил, выходит, за Деда?

– Да, – коротко ответил Георгий. – Тот, что Деда убил, собой теперь зверей кормит…

– Это хорошо. А знаешь, как Деда по-настоящему звали?

– Нет. Он никогда об этом не говорил. Я как-то раз спросил, его, но он отмолчался, ничего не ответил…

– Корнеем его звали. Корнеем Ивановичем Плотниковым. – Севастьян вздохнул и добавил: – А меня Севастьяном Ивановичем Плотниковым кличут. Чуешь, паря?

– Так он что, брат, что ли, тебе был? – посмотрел в мутные глаза Севастьяна Георгий.

– Да, брат. Теперя на этом свете у меня ни единой родственной души нетути…

Севастьян подпер голову ладонью и затянул:

Ах, ты, молад-асть, мая молда-асть,

ах, ты, молада-асть, маладе-ецкая-а.

Я не чаял те-ебя измыка-ати-и,

а измыкал я-а сваю молада-асть

не в житье-бытье-е и бога-ачестве-е,

а во проклято-ом адиночестве-е-е-е…

Два дня приводил Георгий себя в порядок: побрился, сходил в баню, посетил лучшую одежную лавку со стеклянной витриной, как в губернских городах, и прикупил себе весьма приличный дорожный костюм, шляпу, юфтевые сапоги и дорожный саквояж, как-никак, а по пашпорту он – дворянин и уездный помещик, чему надлежало соответствовать.

С Севастьяном попрощался просто: крепко пожал ему руку и кивнул, что означало благодарность.

– Куда теперь? – уже в спину уходящего Георгия спросил Плотников.

– В Россию, – просто ответил Жора. Для себя он уже решил, что будет добираться до Москвы: и народу там много, так что затеряться среди них будет не трудно, и людей богатых и непуганых предостаточно. А заставить их поделиться богачеством – способы имеются…

Глава 10

Город вкуснейших баранок, или Бедняга Поплавский

По делам службы Иван Федорович в Дмитрове был лишь единожды. Ровно семь лет назад. Город ему понравился: чистенький, спокойный, даже патриархальный где-то. Будто не в двадцатом веке живешь, а в середине девятнадцатого. Дома, по большей части, деревянные, с мезонином. Аккуратные такие, с каменным первым этажом и деревянным вторым, ну, как дом дочери бывшего военного министра и генерал-фельдмаршала графини Ольги Дмитриевны Милютиной, что на Сергиевской улице.