Волк в ее голове. Книга II

Под ванну! Под ванну Диана бы не полезла — потому что там живёт барабашка!

Я отодвигаю тазы и наклоняюсь к полу. Бледный луч мобильного высвечивает гниловатую прищепку, и за ней — таракана, погребённого под курганом пыли. Тускло блестит серёжка с крохотным зелёным камнем.

Всё? Сердце подпрыгивает в груди, когда люминесцентный свет отражается от синей папки. Она прикреплена двусторонним скотчем ко дну ванной и смята посередине.

И она существует. В прихожей-гостиной рождается металлическая трель — минует порожек, ныряет под тазы и с едва уловимым дребезжанием врезается в мои барабанные перепонки.

Телефон?

Городской телефон?

Я с усилием отдираю папку и так резко поднимаюсь, что ванную ведёт в сторону, а перед глазами вспыхивают звёздочки. Сквозь поволоку дурноты я вглядываюсь сквозь синий пластик папки: бордовый паспорт с гербом «СССР», чёрная коробка, цветные бланки. Все они помяты и потёрты по краям, будто пережили много… лет? Жизней?

Выбежав в прихожую, я едва не сталкиваюсь с Дианой. Она держит в руках маски Чужого и Хищника и растерянно смотрит то на верещащий телефон, то на входную дверь. В щели над порогом шевелится тень, и сквозь «трулюлю» звонка прорывается размеренный, даже вежливый стук.

— Нашёл, — тихо и виновато говорю я Диане.

Она вздрагивает, оборачивается. В чёрных глазах, в позе, в лице нарастает страх.

Кажется, Диана бросится прочь или взвизгнет, но нет: мне в руку утыкается маска Хищника.

— Поиграем?

Сон девятый

Пустые берега, пустые развороты

Мы выкатываемся-выбегаем на полосу между скалистым обрывом и морем. Сердце колотится, воздуха не хватает, но безумный восторг — если не преступления, то захода за черту, за грань, — поднимается к горлу.

— Чел, стоп! — Диана замедляет бег, наклоняется и, хрипя, сипя, упирает руки в колени. — Ща… Ща сдохну.

Я пролетаю по инерции ещё пару метров и останавливаюсь, оглядываюсь на обрыв, за которым притаились и меловая дорога, и покинутый дом.

Никто нас не преследует.

По каменным глыбам, по валунам скользят бронзовые отсветы заката. Искрится и ревёт прибой, и чайки камнями падают в пенистые волны.

— Ты жива?

— Такая рожа. — Диана фыркает из-под маски Чужого. — Думала, меня стошнит от смеха.

Перед мысленным взором появляется испуганная, полуобморочная физиономия коллектора, и я вежливо — для Дианы — смеюсь. Поправка: смеётся Хищник, а моё лицо под ним парится в финской бане.

— Всё-таки, наверное, не нужно было так его пугать, — замечаю я, когда мы направляемся вдоль берега.

— А?

— Он стучал…

Диана смотрит непонимающе, и я объясняю:

— Ну, он стопудово заметил выломанный косяк. Он давал нам время уйти.

— Из моего дома, чел, — веселье разом уходит из голоса Дианы, и меня пробирает озноб. — Какое великодушие.

— Это ж его работа.

— Это мой дом. На чьей ты вообще стороне?

На миг я ощущаю себя сапёром, который выбирает кусачками проводок: красный? зелёный? синий?

— На твоей.

— Вот и молчи. И вот это, — Диана дёргает руками, пародируя испуг коллектора, — того стоило.

В её движениях мелькает что-то детское, забавное, подзадержавшееся во взрослом теле, и я, было, улыбаюсь, но потом вспоминаю о тайнике Вероники Игоревны. Вечерний холод забирается по спине, продирает волной озноба.

Я неуверенно вытаскиваю папку из-за пояса.

— О, Господи… — Диана запрокидывает голову и стягивает маску. Из-под глянцево-чёрной резины показывается багровое лицо; чёрные пряди вспархивают от ветра; на щеках и лбу сверкают бисерины пота. Сквозь них промаргивают закатные лучи и лёгким теплом согревают мои веки.

— Что-то не вижу энтузиазма.

— Чел. Пожалуйста-пожалуйста.

— Чё?

— Ничё!

Диана бросает умоляющий взгляд, и очередные возражения проглатываются сами собой. Папка возвращается за пояс, мы топаем дальше.

Ладно. Потерпим.

Волны тяжело ударяют о скалы: взлетают метра на три, осыпают берег водяной пылью и откатываются навстречу прибою, взбитому до пены, до серо-синего шампанского. Я с облегчением сдираю маску, и разгорячённую кожу холодит морская влага. Дневное тепло ускользает из моего тела, из природы: неторопливо, величаво, по градусу — как если бы плавно выкручивали огонь в газовой плите.

Поодаль лежит на песке дерево, распятое морем, солью и ветрами. Мумия, а не ствол. Диана поднимается на него и, как канатоходец, раскидывает руки. Её скошенная тень дрейфует по песчаной полосе, а над тенью, над волнами и берегом плывёт невозможная луна.

Эти образы задваиваются во мне: тринадцатилетняя Диана идёт по бордюру четыре года назад — так, будто она выступает под куполом цирка; семнадцатилетняя Диана оборачивается и что-то говорит. У меня стискивает сердце. Два образа похожи и двигаются похоже, но не поспевают друг за другом, и остаётся только алый-алый свет, в который Диана уходит по мёртвому дереву.

Так ушла и Вероника Игоревна. Ушла, и остались… пара коробок да папка?

И городской телефон, который звонит не к месту и не ко времени.

— Чел?

— Э?

— Чего с лицом?

Челюсть мою сковывает, и возникает желание не то скорчить рожу, не то посмотреться в зеркало.

— Ну, по… думалось?..