Волк в ее голове. Книга II

Диана замирает в позе канатоходца и без выражения, устало смотрит на меня.

— Кто вот мог звонить? — осторожно спрашиваю я и поддеваю мыском горку песка, багряного от вечернего солнца.

— Да Боже ж ты мой…

— Одно сло…

— Чел. — Диана хмурится. — Прекрати. Пердеть. Мне. В мозги. Если ты ещё раз заговоришь об этом, я себе в глаз топор воткну.

— Где ты его возьмёшь?

— Из камней сделаю.

— Ладно. — Я поднимаю руки, сдаваясь. — Фиолетово. Поговорим об этом, когда сама захочешь.

— А если не захочу никогда?

— Тогда я сам.

— О, да, ты же любитель полазить в чужих вещах.

Обоняние не к месту воскрешает запах колготок Вероники Игоревны, и меня бросает в жар.

Нет.

Нет, нет и нет!

— Так правильно, — выдавливаю я. — Помогать людям… Помогать, м-м, друзьям, не знаю… даже если они безголовые курицы, у которых одни лучики говна в голове.

— «Друзьям»?

Я понимаю, что тут подойдёт «а-га», «да» или любая другая утвердительная штуковина, но какое-то упрямство, раздражённое и угрюмое, перехватывает горло.

Диана отводит взгляд, и момент ускользает — не в разговоре ускользает, а внутри меня, в моей решимости, которой и так-то было мало.

Что ж, молодец.

Ка-ак всегда.

Воздух, свежий, солёный, покусывает щёки и пальцы. Наползают сумерки.

Диана поднимает розовый камушек и с досадой швыряет в море. Голыш прыгает по волнам лягухой, и под ним мелькает крохотная тень. Ква-а. Ква-а!

— Злишься? Что притащил тебя домой?

— Как-то её почту на ноуте открыла. Случайно. — Диана поджимает губы и показывает что-то на переносице. — Даже не читала…

Я приглядываюсь. Белая полосочка?

Шрам?

Меня будто обжигает. Всякое случалось между Фролковой-старшей и Фролковой-младшей, но никогда Вероника Игоревна не поднимала руки на дочь.

— Когда это было?

Диана отмахивается, и я повторяю громче:

— Когда?!

— Не помню. Осенью.

«Осенью», — эхом отдаётся в голове.

Осенью Диана замолчала. Потому что пришёл отец Николай и принялся вести уроки.

Очевидный факт.

Очевиднейший.

Ну все же знают: «безмолвие» Дианы началось из-за уроков отца Николая.

Диана это знает.

Отец Николай это знает.

Я это знаю.

И знаю: всегда существует изнанка. Всегда есть другая причина — куда менее заметная, куда более уродливая и неприглядная, которая не подходит для официальной версии.

— Думала, — Диана прижимает ладонь ко рту, как если бы ощутила тошноту, — она злая или тупая. Но нет, не тупая. Совсем не тупая. Что-то в той почте было. Всё это время там что-то было.

Лицо Дианы заостряется.

Я открываю рот и мысленно говорю: «Давай, посмотрим папку», ибо… ибо это логично. Папка у нас, и знаем мы больше полиции — хотя бы о Новосёловой, — и тупо МОЖЕМ.

Надо только выдавить три долбанных слова!

— Сорян, — вместо этого вырывается у меня. — То есть, извини, чё заставил всё это…

— Пофиг.

— «Пофиг»? — Я развожу руками — так равнодушно, впроброс Диана это говорит. — Попросил же прощения.

— Не глухая.

— «Пофиг»?!

— Господи!.. — Она пинает мятую банку, которую кто-то насадил на сучок. Жестянка цокает по песку, и долетает слабый клубничный аромат. — Да не нужны никому эти жалобные извинения. Лучше не делай так. Не делай дерьма. Если сделал — сделай что-то хорошее. Вот ты нашёл меня, ЭТОМУ я рада. Это куда лучше твоего «извини» и всей этой херобуротени.

Диана спрыгивает со ствола, подбирает полупрозрачно-жёлтый камушек и зло швыряет следом за прошлым.

Раз… два… три прыжка.

— Лузер.

— Чего?

— Всего три раза.

— Я не играла, — отрезает Диана и складывает руки на груди.

— «Пофиг».

Она прищуривается и, поискав на песке, поднимает тонкий, как блин, камень. Кидает мне.

— Я. Не. Играла.

Прибой бьётся, как в истерике, ревёт, пузырится. Я вдыхаю поглубже, метаю в него «блинчик», и волны бросаются навстречу, обдают холодными брызгами.

Один… два…

Всего два прыжка???

— Ещё, — сухо говорю я, но Диана, конечно, выигрывает и во второй раз. Она выигрывает снова и снова, что бы я ни делал, как бы ни старался, и лыбится. Лыбится дико, страшно, словно ведьма перед шабашем. Лицо её бледнеет, чёлка встаёт дыбом от ветра, и закатное солнце пылает в чёрных глазах.

Это красиво.

Я согреваюсь и ухожу с головой в Диану, в игру. Кровавое солнце тонет в море; до предела, до боли вытягиваются тени. Меня охватывает смутное чувство, будто после бегства от коллектора прошла не одна тысяча лет. Будто этот пляж, это солнце, захлёбывающееся в море, эти отвесные скалы — всё, что сохранила Земля. Человечества нет, ничего нет. Обрушились дома, просели дороги, истлели кости мертвецов. Пустая, умирающая, ветреная планета.

И я.

И Диана… которая медленно оседает на песок.

— Диана?!

* * *

Мы подходим к городу в вихрастой полутьме, в гуле: близко-близко, точно два зверя в вечерних сумерках. Я пою дурацким голосом: «У него четыре писи», но Диана не реагирует — только смотрит под ноги, сквозь собственные говнодавы и камни.

— Ты ведь мне поддавался? — спрашивает она у заброшенного санатория, на стене которого кто-то написал «Грустный Северо-Стрелецк». Голос её после обморока звучит слабо-слабо, как у умирающего котёнка.

Я мотаю головой.