Волк в овчарне

Впрочем, ехали мы через край многолюдный, плодородный и особенно богатый, по сравне­нию с которым моя каменистая Италия казалась бедной родственницей, к тому же измученной неус­танными войнами, перемещениями войск и грабежами мародеров. Здесь же, как утверждал мой cicerone, память о каких-либо войнах почти что стерлась из людской памяти. Три столетия прошло после последнего татарского наезда, войны велись где-то там, на инфлянтских или молдавских рубе­жах, а если какой неприятель и поднимал руку на Речь Посполитую, быстро уходил отсюда, словно побитый пес. Ну да, случались внутренние рокоши и разборки, только они представляли собой, ско­рее, привычные развлечения, чем реальную угрозу существования державы. Так что жили полячки как у Господа Бога за печкой, спокойные в сегодняшнем дне, уверенные в дне завтрашнем, уверен­ные в постоянной, хотя, скажем, и ничем не обоснованной, опеке Христа и его Родительницы, совер­шенно не осознавая того, каким болезненным был опыт иных народов, считавших себя перед тем из­бранными. Если, в соответствии с пророчествами зеркала, в эту страну должны были прийти ужасные испытания, то трудно было представить столь неприспособленный к ним народ. Войск, не считая приватных отрядов, здесь было мало, налоги смешные, королевская власть – иллюзорная, а эгоизм щляхетской братии – непомерный. Если случался великий король, а таким, как утверждал Пекарский, был преждевременно скончавшийся Стефан Баторий, он как-то держал в руке всю эту разбушевав­шуюся компанию. В ином же случае…

- Ну а Зигмунт? – спросил я на последующем привале.

Одного имени Вазы хватило, что лицо пана Михала потемнело, он закусил ус, глаза метали молнии. И хотя слова подбирал осторожно, я чувствовал, что он до живого ненавидит этого шведа с душой монаха, полного гордыни и, вместе с тем, презрения по отношению к наиболее верным ему людямю Посему был он готов, как и бесславной памяти Валуа, польским троном пожертвовать, лишь бы стокгольмский трон, с которого его собственный народ прогнал, получить обратно, обещание чему уже в начале правления канцлер Замойский[27] выдавил от эрцгерцога Максимилиана, которого дер­жали в плену; неофита-католика, пускай и потомка Ягеллонов, который предпочитал говорить по-не­мецки, который поляков не понимал и не желал понять, ну а наиболее лучших из них, как славней­шего Яна Замойского, который на трон его возвел, соперника же, упомянутого здесь Максимилиана, под Бычиной разбил, уважать не пожелал и отодвинул в сторону.

- Можешь ли ты поверить, милс'дарь, - сказал, поднимая голос, Пекарский, - будто бы шакал способен стать орлом и львом? Ведь это же только лишь pro forma согласился он на московскую ко­рону для сына. Для себя он ее желает, чтобы потом торгануть, с целью получения скипетра Швеции. Ибо, что для него польский Орел, литовская Погонь или русский Архангел по сравнению с тощим сно­пиком

[28] рода Ваза. Уже сейчас втихую обещает он иезуитам, что, когда сядет в Москве, тамошнюю церковь огнем и мечом к унии принудит. Воистину, дорогой мой Деросси, верно говорят поэты: век золотой давно уж прошел, серебряный проходит, и не успеем оглянуться, как железные рабские ошейники стиснутся на наших шеях.

* * *

Уже смеркалось, когда на третий день поездки, переправившись через разлившуюся поло­водьем Рабу, остановились мы в поместье. Но не дал мне пан Пекарский, у которого, как и каждую ночь, возбуждение нарастало, отправиться отдыхать, а вновь в черную комнату привел, и там так на­чал говорить:

- Не желаю я никакого насилия в отношении вас, милс'дарь, творить. Но обязан я признать, что ни встреча наша случайной не была, ни мой выбор вас – не были результатом слепого случая.

- Что вы под этим понимаете?

- Разыскивая в зеркале человека, способного изменить судьбу страны, я нашел вас.

- Меня, года?

- Тогда вы были еще в Вене. Однако, а кто мастеру Долабелле предложил мысль, чтобы он сделал никому не известному юноше предложение приехать в Польшу и пообещал работу при дворе?

- Вы?

- А кто бы иной по всей золотой Польше гонял, предупреждая шаги ваши и платя талерами, чтобы сударь нигде, даже у иудея, работы не получил?

- Не может быть! – воскликнул я.

- Кто, в конце концов, уговорил бродячего цирюльника из-под Кракова, чтобы тот указал вам дорогу на Варшаву по правому берегу Вислы, а не по левому, чтобы вы на опушке Неполомицкой Пущи очутились, где уже ожидал сударя Мыкола со своими людьми.

- О Боже, так все это дело рук ваших?

- Моих и моих друзей. И хотя меня принимают за бедного безумца, у меня их много, - гордо прибавил пан Пекарский.

- Но какова же цель всех ваших действий? – спросил я. – Ведь даже сейчас я могу сказать, что отказываюсь участвовать в ваших замыслах. Что, насилием меня принудите?

Тот лишь рассмеялся.

- И не думаю я принуждать, ибо знаю, что по доброй воле поддержите меня и дело мое.