Волшебник

В конце мая 1945 года Томас в качестве сотрудника Библиотеки Конгресса должен был прочесть лекцию под названием «Германия и немцы». Президент и первая леди не собирались присутствовать, но Томас полагал, что они прочтут его лекцию, поскольку ее должны были напечатать заранее. Он писал ее, держа в уме Рузвельта, поскольку от Агнес Мейер знал, что будущее Европы волновало президента куда меньше, чем поражение Японии.

Германия должна быть повержена, думал Томас, ей придется признать свои преступления. Все причастные должны быть подвергнуты суду. Страна уже лежала в руинах.

«Нацисты сделали все, – писал он, – чтобы рейх больше никогда не воскрес; он может лишь и дальше разваливаться на куски. Нет никаких двух Германий – плохой и хорошей, – есть только одна, и все лучшее в ней было с дьявольским коварством обращено ко злу. Плохая Германия – это хорошая Германия, с которой случилась беда, хорошую Германию развратили и разрушили».

Даже гуляя с Катей по берегу океана, он мысленно беседовал с Рузвельтом, прикидывая, что скажет ему при встрече в Вашингтоне. И когда в апреле пришла весть о его смерти, Томас был безутешен. Теперь никто не сумеет добиться от союзников взвешенной позиции по Германии. Без Рузвельта Сталин и Черчилль не справятся. Томас не верил, что Трумэн сумеет заменить Рузвельта.

Некоторое время он размышлял, не должна ли его лекция стать панегириком почившему президенту, но Агнес Мейер предупредила его, что этим он только наживет врагов в лагере Трумэна.

То, что он хотел сказать, было слишком сложным во времена, когда господствовали полярные точки зрения. Он настаивал на вине всех немцев; в то же время ему хотелось заявить, что, храня в себе семена нацизма, немецкая культура и немецкий язык хранили также семена новой демократии, которой только предстояло расцвести, подлинной немецкой демократии. Для примера он обратился к личности Мартина Лютера как олицетворению истинного германского духа. Лютер был сторонником свободы, но также заключал в себе набор противоречий, и каждое содержало семя самоуничтожения. Он мыслил разумно, но его речи могли быть резкими. Он был реформатором, но во время Крестьянской войны 1524 года вел себя как безумец. В нем были ярость и безрассудство, но также желание перемен, способность прислушаться к голосу разума, приверженность обновлению Германии.

Лютер был сторонником крайностей, писал Томас, но также исцеляющей двойственности; немецкий народ сотворен по его подобию. И любой, кто считает иначе, ничего не знает о стране и ее истории.

Перечитав лекцию, Томас вздохнул. Его влияние в Вашингтоне опиралось на поддержку Рузвельта, который видел в нем разумного человека, полезного во времена, когда диспуты о добре и зле сменялись более прагматическими дискуссиями. После смерти Рузвельта аргументы, которые Томас мог предъявить, говоря о прошлом во всей его сложности, пытаясь осторожно прощупать настоящее, будут восприняты теми, кто сменил Рузвельта, как невразумительные и неуместные.

Томас решил, что отправится в Вашингтон и заставит себя произнести речь, как будто это до сих пор важно, но он не обманывался – не только ему предстоящее выступление казалось дешевым спектаклем.

Когда пришли новости, что Гитлер мертв, а Германия капитулировала, Томас позвонил Генриху и пригласил его на ужин. Последние дни голос Генриха в телефонной трубке звучал совсем слабо, но сегодня брат был настроен поспорить.

– Теперь мы увидим истинное лицо англичан и американцев, – сказал он.

– А возможно, и немцев, – ответил Томас. – Начнутся суды.

– Они превратят страну в одну большую Америку. При мысли о солдатах, раздающих детям конфеты, меня тошнит.

– Будь у меня выбор… – начал Томас и замолчал.

– Между чем и чем? – спросил Генрих.

– Между тем, освободят мою страну американцы или русские…

– Ты выберешь конфеты, – перебил Генрих.

Когда Томас сообщил Кате, что Генрих отказался прийти, она ответила, что в ближайшие дни постарается его навестить.

– У нас есть шампанское, – сказала Катя, – но, думаю, оно подождет, пока приедет кто-нибудь из детей. Я часто мечтала отметить падение Гитлера скромным семейным ужином. Мы проведем один из тех вечеров, которых Гитлер так хотел нас лишить.

– Скромным? – переспросил Томас. – После всего, что случилось?

– Только один вечер. Мы притворимся. Кстати, у меня есть рислинг из домена Вайнбах, наш любимый. Пока мы с тобой разговариваем, он как раз охлаждается.

Глава 15

Лос-Анджелес, 1945 год

Структура романа определилась. Рассказ будет вестись от лица скромного немецкого гуманиста Серенуса Цейтблома, друга детства композитора Адриана Леверкюна. Доверив ему повествование, Томас хотел, чтобы временами оно становилось личным и взволнованным, а еще субъективным. Цейтблом был искренен и, безусловно, заслуживал доверия, но его взгляд был односторонним, а аналитические способности ограниченны.