Волшебник

Цейтблом, который составлял свои записки в обреченной Германии, будет начинать более поздние главы с описания военных действий. Он был двойником Томаса, только помягче, но проживал те же времена, слушал те же новости. Автора и его героя тревожило будущее, Германии предстояло потерпеть поражение и быть воссозданной вновь, и тогда книгам, подобной той, что сейчас пишется, найдется место. Цейтблом боялся поражения Германии, но еще больше боялся ее победы.

Он выступал против победы немецкого оружия, ибо все, что возвышало Гитлера, встречало отпор в его робкой душе. Если фашизм устоит, труды его друга-композитора будут сожжены, а новую музыку запретят еще лет на сто; она выпадет из времени и только в будущем обретет славу, которой заслуживает.

Каждый день, приближавший падение Гитлера, Томас ощущал присутствие Цейтблома. Он воображал, как Цейтблом начинает медленно сознавать, что правлению Гитлера приходит конец. Он заставлял героя фиксировать, как «наши разбитые, разрушенные города падают, словно переспелые сливы»[12].

Когда Томас писал этот роман, он видел своих читателей, одним из которых был его рассказчик. Это были немцы, которые жили во внутренней эмиграции, или немцы будущего в стране, восставшей из пепла. С 1936 года, когда книги Томаса были запрещены в Германии, он сочинял романы, не зная, прочтут ли их на языке, на котором они были написаны. Он трудился для читателя, которого не мог себе представить. Теперь он писал для тех, кто жил в сумерках, или тех, кто в будущем мог выйти на свет, и его проза ранила и исцеляла, словно кто-то пытался зажечь свечи в гулком сводчатом пространстве.

Война закончилась, и Клаус с Эрикой вернулись в Германию. Клаус ходил в военной форме и писал для военного журнала «Звезды и полосы», рассказывая о немецких городах после капитуляции. Эрика передавала репортажи о поверженной Германии для Би-би-си. Голо тоже был в Германии, налаживал работу радиостанции во Франкфурте. Клаус писал родителям из Мюнхена, что город превратился в громадное кладбище. Очертания знакомых улиц угадывались с трудом, целые кварталы – как корова языком слизнула. Клаус мечтал добраться до семейного гнезда на Пошингерштрассе, несмотря на то что там недавно жили фашисты, и войти в свою комнату. Но в доме не осталось даже дверей, чтобы постучаться. Он был пуст, словно ракушка. Во время войны дом использовали как своего рода бордель, призванный поставлять расово чистых арийских младенцев.

Эрика оказалась одной из немногих, кому разрешили увидеть заключенных перед Нюрнбергским процессом. Когда впоследствии личность той, кто их посетил, была раскрыта, Эрике рассказали, что многие нацисты хотели бы с ней поговорить. «Я бы ей все объяснил! – восклицал Геринг. – С Манном обошлись несправедливо. Я устроил бы все иначе». «Ты упустил возможность, – добавляла Эрика, рассказывая об этом отцу, – жить в замке, любоваться бриллиантами жены и с утра до ночи слушать Вагнера».

По армейскому пропуску Клаус в поисках Мими и Гоши добрался до Праги. После долгих блужданий он разыскал их и написал дяде подробное письмо о том, в каком состоянии их обнаружил. С этим письмом Генрих пришел к Томасу и Кате. Гоши, писал Клаус, голодала всю войну, но ее не арестовали. Зато ее мать провела несколько лет в концлагере в Терезине, но сумела выжить. Клаус почти не узнал красавицу Мими. Она перенесла удар, у нее выпали почти все зубы и волосы. Мими с трудом говорила и почти ничего не слышала. Они с дочерью нищенствовали.

Клаус написал матери, прося выслать им еды, одежды и денег, но ни в коем случае не писать по-немецки, потому что в Праге немецкий не жаловали.

Томас знал, что Генрих постоянно сидит на мели. Ему пришло в голову, что брат вполне мог бы вернуться в Германию, особенно если восточная часть останется под контролем русских. Томас оплатил бы ему проезд. Он смотрел вслед брату, который, показав им письмо Клауса, удалился, скорбно склонив плечи. В том, что случилось с Мими, Генрих винил себя.

Томас заметил, какими яростными стали письма его сына. Рассказывая о встрече с Францем Легаром и Рихардом Штраусом, которые превосходно себя чувствовали при нацистах, Клаус рвал и метал. Когда он спросил Штрауса, не задумывался ли тот об отъезде, композитор ответил, что не видел смысла покидать страну, в которой восемьдесят оперных театров. Эти слова Клаус написал большими буквами, сопроводив множеством восклицательных знаков.

Клаус взял для военного журнала интервью с нераскаявшейся Винифред Вагнер. Она рассказала ему об обаянии, щедрости и австрийском чувстве юмора Гитлера. Клаус писал домой, что, цитируя Винифред, он надеялся вызвать у читателей ярость, но никого не возмутили ее высказывания.

Он присылал домой вырезки из «Звезд и полос»: «У меня странные чувства к моей бывшей родине. Пропасть отделяет меня от моих соотечественников. Где бы я ни был в Германии, меня везде преследовали эта меланхоличная мелодия и ностальгические лейтмотивы: „Ты не можешь вернуться домой“».