Ворчание ездового пса

Какая‑то параллель с сексом. И здесь, и там осознаю, что конец процесса недалек. Да и время уже. А то, что некоторые говорят, что у них и после семидесяти кровь ещё поигрывает, – так и я буду… говорить.

Ничего я не хочу. Не имеет больше смысла. Подредактирую это последнее свое интервью, хорошо так подредактирую… и все.

Это как стоять перед тяжелым мешком и думать, как же ж‑таки взвалить его на горб. А надо ли вообще? Может, обойтись без мешка? Сколько я их уже перетаскал. И зачем?

Уже никаких сил держать планку нет. Вот обязаловка писать про Ил-18 – кому это надо? Это уже будет полу–ложь, высасывание из пальца, одно да потому.

Значит, и во мне умер Моцарт.

Уже почти не протестую против подступающей старости. Старость эта вполне заслуженная; я в почете.

Как вчера бегал вокруг меня старый, уже седой журналист Сергей Бурлаку… чуть заметно – но таки заметно. Мне было даже неловко.

Как Димка сказал: «Ваша книга взорвала мозг…»

Чего ж мне стесняться. А я все равно забиваюсь в свой лесной угол на Вечернице, рядом с кладбищем и стараюсь стать ещё незаметнее.

Вот открыл и ещё раз перечитал часть про Ил-18. А ведь неплохо написано. Ну, есть наметки, и вроде появляется охотка продолжить. Но не будем спешить.

Где взять сил для творчества? Чем вдохновиться?

Оказывается, вдохновение – не пустой звук. Оно необходимо. Во имя чего‑то (или кого‑то) стоит напрягаться… но во имя чего?

Во имя себя никто никогда не достигал никаких успехов. Всегда надо показать эти успехи кому‑то достойному. Либо достичь какой‑то цели и тем самым доказать, показать им всем…

Робинзон на острове никому ничего не доказывал и не показывал. Не было смысла. И чего он достиг?

Перелистывая страницы дневниковых записей двухлетней давности, поражаюсь, как я тогда рефлексировал, как мне тогда важно было заиметь статус уважаемого авиационного писателя. Но и духовная жизнь была активной, я интенсивно работал над выпуском в свет своих опусов. А теперь уж все. То, что я дал читателю, ушло в историю, и никуда мои труды уже не денутся: они есть, и это непреложная истина. Имя Ершова теперь неотрывно от истории российской авиации.

А самому Ершову как писателю–летчику, исчерпавшему себя, надо исчезнуть с литературного горизонта.

Перечитывая Летные дневники, прихожу к мысли. Вот я описал в них десятки и десятки самых различных посадок, каждая с десятком вариантов и нюансов. И вот думаю себе: читая эти записи и вдумываясь в них, испытывают ли пилоты компьютерных, автоматических самолетов чувство зависти к нам, старикам? Способны ли они ощущать всю тонкость, сложность и красоту соприкосновения с матушкой–землёй? Замирает ли у них сердце при этом?

Если нет… мне их жалко.

Да и вообще… читают ли они Ершова?

А Дима Хохлов говорит мне: Василь Василич, но, помимо всех этих дурацких заморочек на земле, – ведь есть Полет в небе!

Он‑то понимает. Ему книга моя взорвала мозг.

Зачем я езжу на дачу?

А – лениться. Мне надо лениться, хоть понемногу. Турецкий отпуск промелькнул, как прекрасный сон, как один долгий выходной между этими, будь они уже прокляты, домашними проблемами, требующими напряжения всех мышц и суставов.

Мне надо лениться, мне надо спать по десять часов в сутки. Ну, старики под семьдесят уже не должны ворочать тротуарные плиты, не должны месить бетон, не должны долбать лопатой засохшую в камень землю. Это все давно уже положено делать за них молодым, до 50 лет, людям. А старикам самая нагрузка – ходить с газонокосилкой по травке, ну, копаться на цветочной грядочке, или там забить несколько гвоздиков в доску, или что‑нибудь подкрасить. Старики должны больше времени проводить за книгой или в беседах.

А я же вкалываю как молодой, хоть уже и через силу, уже скрипя зубами от злой надсады. И Надя все так же требует с меня, как с молодого. Хотя и до нее уже стало доходить, что дед есть дед. Но она очень боится, что бросив вкалывать, я опущусь, запью, деградирую, и прочая, и прочая.

Поэтому я езжу на дачу лениться в одиночестве. Налитые руки не хотят напрягаться. И я рад дождю, не позволяющему работать на улице. Я иду в гараж, не спеша разбираю там инструмент, чиню отказавшую электродрель,

выпиливаю надфилем из пластмассы миллиметровые заклепочки и ремонтирую отломавшийся замок на папке–чемоданчике для бумаг. И тяну, тяну время за компьютером, выкладывая в дневнике ленивые, повторяющиеся мысли и набившие оскомину сентенции.

Надя, чтобы не опуститься и не взбеситься, продолжает работать. Но она там хоть физически себя не нагружает, она там указывает людям, исполнителям. Мозг её загружен в меру, ей на работе комфортно: она чувствует себя на своем месте.

А у меня кризис зрелого возраста. Я не на своем месте. Я пережил полеты, пережил писательство, пережил строительство дачи… хочу покоя и комфорта. И если покой и комфорт быстро приведут меня к смерти, значит, таков мой век, большую часть которого я посвятил Небу.

Я устал от высоко поднятой планки; я хочу швырнуть её под ноги… нет, пока не могу. Эта тяжесть гнетёт. Я хочу лениться, не думать, не переживать, почивать на лаврах и блаженствовать в маразме.