Воронеж – река глубокая

— Чистюля,— ответил я.— Химичил на базаре? Опять бушлат продавали?

— Два раза продали,— похвастался Рогдай.

— И два раза вам вернули и денег назад не потребо­вали?

— Точно.

— Воруете?

— Не,— поклялся брат.— Честно. Магия. Ловкость рук и никакого мошенничества.

Я ломал голову, как они умудряются по два раза в день продавать Степкин-Лешкин бушлат. Непонятная комбинация.

— Вроде Чингисхана? — спросил я,— Но бушлат не имеет ног.

— Увидишь,— шепотом ответил Рогдай.

Степа-Леша вернулся с ведром. Он торжественно поставил ведро на стол, вытер руки о живот, хотел было сплюнуть, но огляделся.

— Братцы, давно советовал жениться кому-нибудь. В Непале два брата берут одну жену, и вы жили бы не хуже непальцев, хотя у вас нет бананов. Какой же непа­лец без бананов? Между прочим, бананы там, говорят, как у нас картошка, а картошка у них, как у нас бананы. Жалко, пропуска не достать, а то бы махнул за банана­ми Купили бы два мешка картошки, из Непала привезли бы два мешка бананов, провернули бы коммер­цию, получили бы барыш два мешка медяков.

— Бананов! Картошки бы достал.

I — Снимите со стола ведро,— сказала Настенька, держа в руках ветки вместо веника.

— Пусть стоит,— ответил Степа-Леша.

— На стол ведра не ставят.

— Вначале погляди, что в ведре.

Настенька приподнялась на носки, заглянула в вед­ро и засмеялась.

— Молоко для Ванюши,— сказал Степа-Леша.

— Слушай, друг,— решил я выяснить,— Как тебя все-таки правильно зовут? То ты Леша, то ты Степа?

— Называй Степой, не ошибешься, так меня с рож­дения звали, потом документы выправили на Лешу и другую фамилию дали.

Зачем тебе два имени, две фамилии? Натворил что-нибудь сверхъестественное?

— Почему сверхъестественное? Самое обыкновен­ное.— Степа-Леша помолчал, потом произнес, сощурив глаза:      Я умудрился родиться сыном «врага народа».

— Слышали про таких?

Конечно,— ответил я,— Даже Рогдай помнит...

У нас в четвертом «Б» Тридцать четвертой неполной средней школы почти половина учеников были сынами «врагов». Первым оказался Пашков Борька... Его поса­дили отдельно, с ним никто не разговаривал; и мужа нашей учительницы, Марии Васильевны, тоже арестова­ли, моего отца тоже, но потом выпустили... Он месяц был в тюрьме, потом болел долго.

Моего не отпустили,— горько усмехнулся Степа- Леша.— Хватит об этом! Эх, Ванятка, что-то мне твоя голубизна не нравится. Иди сюда! Молока хочешь? Пей от пуза, считай, что я твоя корова.

Мы сели за стол. Ребятишки не отрывали глаз от еды. Застолица получилась приятная: у нас была крыша над головой, хотя и гигроскопическая, был стол, пусть из снарядных ящиков, и, главное, мы могли пригласить к себе людей отведать картошки с хлебом, салом, луком, больше того, мы могли приютить людей в бесприютном городе. Мы были настоящими воронежцами.

Товарищи, будем без ханжества,— подала голос Серафима Петровна,— Пролетит буря, солнце согреет землю... Если говорить по правде, вы сильнее меня. Не физически. Если потребуется, я могу двинуть не хуже мужика. Настенька не даст соврать, ухватом как дала одному фрицу...

— Мы еле убежали,— сказала застенчиво Настень­ка, не в силах удержаться от соблазна и не напихать полный рот жареной картошки.— Нас, как партизан, ловили. Мы лугом, потом кустами, потом болотом пере­брались и оказались у настоящих партизан. Ванечка не плакал. Ванечка, помнишь, как мы убегали? Мама, ему можно картошки?

— Не знаю,— сказала Серафима Петровна. Он постился долго... Как бы у него желудочек не испортил­ся окончательно. Налей еще молока в кружку.

Она сидела за столом основательно. Руки сильные, с широкими ладонями, из которых не выпадет серп, не то что красный карандаш, которым подчеркивают ошибки в тетрадях. И почему-то мне вдруг захотелось, чтоб эти руки погладили меня по голове...

Я устыдился своей нежности — не маленький, встал, выхватил из подголовья новые сапоги.

— Правильно! — поддержал Рогдай.— Серафима Петровна, снимайте лапти, сапоги есть.

— Не имею права...— пришла она в искреннее заме шательство. И руки замерли, лишь пальцы чуть-чуть вздрагивали: то ли им не терпелось сбросить онучи, то ли они отдыхали.

— Эх-ма! — сказал Степа-Леша.— Утерли нос. де­ти подземелья. Бери, мать, бери, Петровна! Сочтемся

И он взял рюкзак, отряхнул его, точно от дорожной пыли, развязал и вынул новую фланельку.

— Это тебе, Настенька, получится куртка.

— Как же так, вам от начальства попадет, сразу столько много...

— Это Ванятке,— сказал Степа-Леша и вынул тель­няшку.

На минуту нам с Рогдаем стало плохо: тельняшка' Мечта! Несбыточная! Но мы сумели сказать, правда, без энтузиазма:

— Теплая. Красивая. Берите... Не жалко!

Серафима Петровна разулась. Ноги у нее были ужасные — натруженные, шишковатые, большие, с си­ними венами на икрах. Она инстинктивно спрятала их под лавку.

— Они у меня болят,— сказала она тихо, потом Серафима Петровна вышла в сапогах на середину подвала, прошлась, дробно простучала каблуками, как в пляске, заулыбалась.

— Барыня угорела,— запела она,— много сахару поела...