Воронеж – река глубокая

— Давай,— предложил Степа-Леша. И под общий смех уставился в левую ладонь Серафимы Петровны, закатив глаза, напыжился и заговорил замогильным голосом: — Жизнь будет долгая... Линия жизни тянется до запястья. Ждет болезнь... годам к ста. Линия ума перекрученная, глубокая... Не рви руку, дорогая, всю правду скажу,— продолжал он с цыганским акцен­том.— Позолоти, позолоти...

Серафима Петровна протянула папиросу из своей кучки. Степа-Леша закурил.

— Проживешь с мужем долго. Вернется живым, красавица, вернется, верь. Бугры Венеры развиты... Муж не обижался и в обиде не будет, потому что, краса­вица, однолюбка ты. Тяжело для самой, тепло для близких.

— Артист! — сердито вырвала руку Серафима Пет­ровна.— Троих родила. От сорока бомбежек спаслись, от угона, от лихорадки...

— Зачем сердишься, красавица... Врать нельзя. У тебя линии девушки...

— Трепло! Отстань!

— Мне погадай.

— Мне!

Протянули руки девчонки. Им очень хотелось знать будущее.

— У вас счастье полным весом,— пообещал Степа- Леша.

— Кружок спиритизма? — раздалось с порога. На пороге величественно возвышался Муравский. С не­изменным костылем и в чистой военной форме. Красив. Чертовски красив. Ему шло быть инвалидом.

— Кто пришел! —закричал Рогдай.— Ветеран рус­ско-турецкой войны.

— Хватит тебе! — замахнулся я на Рогдая.— Захо­ди. Муравич, но ухаживать за тобой некому — видишь, деньги делаем, законные госзнаки. Налей чаю, по­пей. Ты у нас как верблюд—пьешь раз, зато на ме­сяц.

— Почем товар? — подошел к столу Муравский.— Заглянул на огонек. Пробивает светомаскировку, как бы патруль не нагрянул, обнаружат, что незаконно подключились. Учи вас, молодежь!

Сейчас замажем,— встал моряк Степа-Леша.

— Почем же товар? — повторил Муравский, взял папироску, со вкусом помял, понюхал.— Кричите... что химичу, хожу по начальству, а сами... Где такой табак раздобыли?

— Нашивка,— не удержался Рогдай,— за ране­ние,— и указал на грудь Муравского.— Как тебе не стыдно, дядя?

— Что же делать,— беззлобно парировал професси­ональный гипертоник.— За кровяное давление ничего не дают. Ее, родимой, столько пустили, что цену потеряла. Приходится придумывать заслуги, и вы от меня не внакладе, а контузили вы меня.

Фронта не нюхал,— сказал Степа-Леша. Он пре­зирал Муравского.— А тоже, туда же... Куда конь с копытом, туда и рак с клешней.

— Милый,— сказал Муравский,— пять раз просил­ся. Взяли на окопы, а там... Помахал лопатой, и к утру инфаркт. Больше государственных харчей извел, чем пользы принес. Думаешь, приятно жить, чувствуя свою неполноценность? Я ведь год не ходил, лежал пластом, паралич хватил. Спасибо матушке, выходила. Чем по­прекаешь? Болячками? Возьми мои, отдай свои, мах­немся не глядя.

— Где вы работаете? — поинтересовалась Серафи­ма Петровна, чтобы сменить тему.

— Где?—задумался Муравский.— По профессии я рентгенолог. Работал без свинцового передника и без щита. По две нормы. В начале войны шла мобилизация. Говорят, рентгенолучей много нельзя. Кто его знает, может, и правда. У меня белокровие жуткое и в то же время давление. И волосы вылезают... Кровь пло­хая.

— Может, не то съели?

— Или выпил?

— Я сто раз под рентгеном стоял, и ничего.

— Факт, врет.

— Обратились бы к врачам.

— Смотрели... Разводят руками. В общем, работаю я кассиром в военторговской столовой.

— А не пошли бы ко мне завхозом в школу? Мне нужен такой человек, как вы,— пробивной.

— К вам? Подумаю. Так почем товар?

— Ты не куришь.

— Я для мамаши. Она смолит.

— Цена стандартная — рубль штука. Табак, поню­хай...

— Нюхал. Трубочный. «Золотое руно».

— Именно. Завел шарманку. Завистливый ты, дядь­ка.

— Беру сто штук. Еще тридцатка премия. За почин. Я богатый.

— Откуда деньги? Кассу ограбил?

— Выиграл по облигации. Честное слово!

— Облигации опять действуют? — удивилась Сера­фима Петровна,— Жаль, выкинула. И никогда не выигрывала. Вы не шутите?

— Действуют, выиграл. Двадцать тысяч. Беру сотню, тридцатка на чай. Между прочим, на ба­заре продают облигации — рубль за сотню. За одну папироску вы получили бы сторублевую облига­цию.

— Вали, сам покупай. С государством в обман не играем.

— Я вот невезучая.

— До свиданья. Понесу мамане папироски. Вот обрадуется!

Он ушел. Следом в подвал влетела Верка. Запы­хавшаяся.

— Подъем! — закричала она.— Алик, у нас не­счастье.

— Подорвались! — вскочил я, холодея от страха.

— Кто?

— Опять подорвались? Гражданские? Когда же это кончится?

— Тихо, накаркаете,— замахала руками Верка.— Хуже. Приказ пришел. Нас досрочно выпускают, потому что Зинченко отбирают. Проводы сегодня. На фронт... Решили на танцы сходить в клуб Дзержинского. Банкет устроим. С тебя сотня. Гони!

— Нет у меня.

— Бери! — Серафима Петровна протянула сотню Верке.

— А разве клуб открыли?

- Тю! Здравствуйте, очнулся! Уже неделю. Сегодня воскресенье, будет концерт, артисты выступят. Одевай­ся, копуха. Подъем!

Потом поправила волосы, поджала губы, точно купчиха перед чаепитием, и довольно бесцеремонно толкнула меня в спину.

Познакомил бы с человеком.

И протянула руку Степе-Леше.

— Вера Емельяновна, дочь собственных родителей, прошу любить и жаловать. А вас как звать-величать?