Воронеж – река глубокая

В городе нет ни электричества, ни водопровода, из некоторых развалин ветерком тянет сладковатый за­пах — где-то под камнями лежит труп. Еще ранняя весна и кругом серо, и голые ветки уцелевших деревьев как бы обрамляют не менее черные проемы в развали­нах.

Часам к десяти подошли «студебеккеры», сильные американские машины. Из кузовов посыпались солдаты. И сразу галдеж, смех, движение. Офицеры разбили солдат на отделения. Раздали лопаты. Какой-то стар­ший лейтенант колготился больше всех. В руках у него не лопата, а «лейка», фотоаппарат. Он без конца вски­дывает «лейку», увековечивает общегородской воскрес­ник.

Нас с Рогдаем влечет к солдатам. Они — свои, саперы. На наших шинелях погон нет — пришлось срезать. Мы вроде демобилизованных. БАО (батальон аэродромного обслуживания) перебазировался на за­пад, куда-то под Курск, а нас не взяли, да мы и не просились — захотели остаться в Воронеже. Ушли вслед за врагом, как охотники за белками, командир Прохладный и старшина Брагин...

Мы надеялись разыскать маму. И если был шанс из тысячи, что она живая, то единственным шансом найти ее было — поселиться в развалинах Дома артистов, бывшей гостиницы «Гранд-отель» на Фридриха Энгель­са, 54.

Солдаты увидели нас с Рогдаем.

— Гляди, служивые!

— Здорово, вояки, с какого фронта, какой части?

— По ранению списали?

Рогдай закурил. Ловко свернул цигарку, склеил слюной. Он курит, мой брат, в открытую, со смаком. Может, поэтому и приостановился его рост, а лицо стало желтоватым, как никотин на пальцах, и голос чуть слышно сипит. Когда Рогдай полез за зажигалкой, откинул полу шинели, на гимнастерке сверкнул огонек гвардейского значка. И саперы притихли, многозначи­тельно переглянулись и уступили место мальчишке.

Рогдай показал значок случайно... В этом сейчас я был уверен. Вообще-то, Рогдай не терялся ни при каких обстоятельствах. «У тебя есть солдатская сме­калка»,— говорил когда-то брату командир роты охра­ны Прохладный. А у меня со смекалкой не ладилось. Например, если я шел в очередь за хлебом, а хлеба не привозили, я становился в конец очереди. У магазина, слепленного в проеме сгоревшего дома, стояли женщи­ны, стояли подростки, девчонки и старики. Люди с ува­жением смотрели на меня. Постепенно очередь при­выкла к пареньку в солдатском обмундировании. Мало ли кто ходит в военной форме? Тем более погон у меня не было, значит, я был не в действующей и даже не на действительной, а так, чей-нибудь сынок. И если стоял, значит, не было права брать хлеб без очереди, как, например, брали хлеб инвалиды. Калеки не маячили у прилавков. Подходили и совали карточки. Когда их оказывалось несколько человек, они отсчитывали пятер­ку и через пять человек ставили своего. Привилегию ин­валиды блюли свято и ревностно. Рогдай тоже уверенно подходил. Если кто-то бросал косой взгляд, он лез в кар­ман за деньгами, и как бы невзначай на гимнастерке сверкал огонек гвардейского значка. Недовольный за­молкал, с почтением улыбался. Даже инвалиды про­пускали первым моего брата. Они его любили. «Братишка», «Гвардеец», «Герой» — вот как величали его фронтовики. Про меня отзывались снисходительно, од­нажды даже спросили, есть ли у меня тубик.

— Что? — не понял я.

— Туберкулез? Чахотка?

— Ни того ни другого у меня нет,— ответил я.

• — Здоровый! — удивились инвалиды.— А чего ж такой смирный? Чего тогда по очередям толкаешься, звание порочишь? Ты право завоевал, понял? Кровь проливал. Жизни не щадил. Тебе можно без очереди проходить. Всех нас подводишь.

— Почему? — отвечал я и пожимал плечами: стоять в очередях я не любил с глубокого детства, и если под­вертывался случай, не задумываясь им пользовался, проскакивал, просто я не умел небрежно, но убедитель­но показывать нашивку за ранение, медаль «За боевые заслуги» и тот же значок. Попробовал однажды, полу­чилось нарочито, точно я перед беззубым грыз орехи. У меня явно не хватало солдатской смекалки, а ее за тридцатку не купишь.

Наконец на специальном катке привезли, как танк, экскаватор. Единственный на город. Он сполз по сход­ням на тротуар, чихнул гарью и, ворча, прополз, как гигантский майский жук, через поваленную чугунную ограду в сад, к памятнику Кольцову. Земляк Кольцов бесстрастно взирал мраморными глазами на всю эту возню. Мне вдруг показалось, что вокруг памятника певцу воронежских степей уже сто лет стоят деревянные кресты.

- Обязательно сейчас нужно выкопать трупы, пока холодно, чтоб запаха не было! — сказал военврач, руко­водитель воскресника.— Начинай!

— Маловато крестов,— сказал с наигранной гру­стью Яшка.

— Очумел, что ли! — ответили ему.— За одно вос­кресенье не справишься. Гляди, тут сотен пять.

— Будем работать ночью,— сказал военврач.— На­до убрать заразу. Сейчас земля мерзлая, гробы тоже промерзли, вони не будет и микробов... А обдаст землю теплом, пиши пропало. Мясо «высшей расы» гниет так же, как и «низшей». В противогазах придется работать. Спасибо, еще народа в городе нет, а если бы были жите­ли? Дети...