Воронеж – река глубокая

Швейк веселился... Заставил белобрысого мальчон­ку бегать за палкой.

— Апорт! — кричал Швейк, копируя блокового.

Мои сверстники наблюдали за «игрой», их не возму­щало, что Швейк издевается над парнишкой, гоняет за палкой, да и сам парнишка, хотя и надул губы, воспри­нимал происходящее, как обыденное и чуть ли не как игру. Мои сверстники... Я удивляюсь, как мы вообще не разучились тогда смеяться и как вновь научились добру.

Одеты подростки были как попало... Большинство в ватных телогрейках. Телогрейки универсальны. В них ходят, на них спят, укрываются, их кладут под голову, ими затыкают пролом в стене, чтобы ветер не набивал в жилье снегу. На многих зеленые кителя немецких солдат. Противный цвет, да и материал рыхлый, лишь на Швейке одежка что надо — черный шерстяной мун­дир гестаповца. Выделка завидная. Знаки различия вырваны, но можно догадаться, что гестаповец был не рядовым. Швейк говорил, что это мундир начальника лагеря. Врал, наверное, хотя в лагере Швейк действи­тельно побывал, похлебал баланды, побегал вокруг блокового резвее, чем белобрысый парнишка за его палкой. Швейка можно запросто напугать—подойти тихонько сзади и рявкнуть: «Штейт ауф, шайзе!» Швейк вскакивал, как заводной, вытягивал руки по швам, и глаза у него становились стеклянные. Он был давно не в лагере, не на аппель-плацу, но все равно ничего с со­бой не мог сделать. Вытягивался и бледнел при команде на немецком языке. После подобной шуточки Швейк густо матерился, потом начинал придуриваться, одер* жимо и гнусно, ловил более слабого и помыкал им бессовестно. О лагере он рассказывал так:

— Выселили нас из Воронежа — айн, цвай. драй — два часа на сборы. Потом идет солдат, ставит крест на доме. Если поймают после — расстрел. И погнали.. «Мобилизация всех деревянных вещей!» Мы в Белгоро­де оказались. А там стали хватать и в Германию на работу — копать подземный ход на луну. Я оборвался В огороде бункер выкопал. С телефоном, с теплым сор­тиром, тип-топ, с утра до вечера пластинки на патефоне крутил. Полицаи в гости пришли, я одному палец отку­сил. Он как дюбанет по кумполу рукояткой — «ой, мама, не журись, туды-сюды повернись». Перепустили от ду­ши, метелили как хотели. Ночью я не убег. С биржи Силов не хватило через проволоку перескочить. Ночью вся биржа разбежалась, часового закололи. Меня за связь с партизанами — цурюк, ваших нет — в лагерь бросили.

Лагерь — вроде курорта. Влетит блоковый утром: «Ауф!» — и ножкой от табуретки пошел. Сразу немец­кий выучишь, лучше всякой учительницы. Я видел кино «Девушка спешит на свиданье». Там один от жира лечился. Приезжал бы к нам. Что интересно, первыми умирали жирные. Как попадет с боярской рожей, ка­пут — «ночь над Белградом тихая...».

А потом нас повезли минное поле разминировать Начальник лагеря вышел, двоих шмальнул для дисцип­лины, сказал: «Кто останется на месте, будет расстре­лян». Сбоку пулемет, лежат эсэс. Большой был гуманист начальник лагеря! Гуманист — сам не знаю, что такое, но он любил повторять: «Гуманус»... Ну, вроде « мать вашу». «Кто добежит до лесочка первым — немедленно освобожу». Рванули когти. Шарах — мины. Назад — пулеметы с флангов как стриганули — не забудь, не грусти. В общем, ваш папа доктор. А над полем жаворо­нок... Привык, что ли, стрельбы не боится. Поглядел я на птаху и побежал... Первым к опушке прибежал, потом) что никто из мужиков вперед не пустил. «Не торопись, пацан!» Оглянулся — человек десять осталось. Подхо­дит начальник лагеря, говорит: «Плохо работал». Назад послал. Бегали, бегали... Оглянулся — один бегу. Ду­маю, куда народ делся? Потом упал... Задохнулся Начальник лагеря постоял надо мной, пистолетиком поиграл, ковырнул сапогом. Я лежу на спине, говорю:

«Вы же отпустить обещали». Человек оказался: сдер­жал слово — отпустил, не убил. Сел на «опель» и ука­тил. Потом на этом поле фрицы аэродром построили.

ГЛАВА ВТОРАЯ

В Кольцовском сквере стояли два памятника поэтам земли Воронежской — Кольцову и Никитину. Перво­му — бюст из белого мрамора, второму — монумент: сидит Никитин, облокотился рукой на колено и думает. Деревья в сквере редкие, порубленные осколками. И бе­лые кресты... На могилах иноземных солдат. За чу­гунной оградой площадь Обкома. Здание Обкома взор­вано, вместо него горы искореженного железобетона и кусков черного мрамора.

Рядом была моя школа, Тридцать четвертая. От нее остались две черные стены. В городе сохранилось лишь одно здание — на Пушкинской, Серый дом, построенный в тридцатых годах в манере конструктивистов,— мрач­ное. тяжелое здание. Подобные «дворцы» горят, как спички, но огонь обошел Серый дом. Еще кое-где на окраинах остались одноэтажные деревянные домишки. Они попрятались по оврагам, заслонились от смерти яблонями и вишнями, выжили. Правда, в городе сохра­нилась тюрьма. Но тут никакого чуда нет. И Вторая городская баня. Почему она уцелела — никто не знает.