Восьмое Небо

— Ирония Розы — единственный раз в жизни, когда ему улыбнулась удача, он уже не мог воспользоваться ее плодами, поскольку умирал от лихорадки. Поэтому он передал их тебе. Самое дорогое, что было в его не очень-то счастливой жизни. Мы с «Малефаксом» не хотели, чтоб этот его прощальный дар канул втуне. Поэтому мы создали нового Восточного Хуракана — в том виде, в котором он стал бы для тебя путеводной звездой. И мы справились со своей работой. Мы без устали придумывали все новые и новые истории, которые никогда не происходили, и отпускали их на волю ветра. У вас, людей, память устроена самым примитивным образом, достаточно услышать что-то дважды, и вы уже считаете, что знали это всегда.

— Ты лжешь, — повторила Алая Шельма, так медленно и раздельно, словно произносила сложное заклинание, от правильности артикуляции которого зависел результат.

— Нет, Ринриетта. Спроси «Малефакса», он подтвердит каждое слово. Впрочем, ему пришлось еще сложнее, ему не пришлось увидеть воочию живую легенду. А мне пришлось. Знаешь, мне кажется, старый Уайлдбриз он был славным малым, хоть знакомство наше длилось всего три недели.

Гром не грянул. Алая Шельма уставилась на него, беззвучно шевеля губами. Ей потребовалось время, чтобы голос вернулся.

— Что это значит? Ты ведь годами бороздил ветра с моим дедом! До того, как он стер тебе память!

У Дядюшки Крунча больше не было возможности качать головой. Неудобный и неуклюжий человеческий жест, который и раньше тяжело ему давался — сейчас он бы мог здорово помочь…

— Никто не стирал мою память, Ринриетта. Да и как бы он это сделал? Старик ничего не смыслил в магии. Моя память осталась со мной, память за все время моей долгой, долгой жизни. За все семь с небольшим лет.

Где-то далеко вскрикнула удивленно Корди. Дядюшка Крунч уже не видел ее, все вокруг обкладывало туманом, куда более густым, чем тот, в который погрузилась «Вобла». Он больше не видел ни остатков мачт, ни палубы — только человеческую фигурку, стоящую перед ним.

— Этого не может быть.

Дядюшка Крунч скрипуче рассмеялся, ощутив мимолетнее удовольствие от того, что хоть на это способно его умирающее тело.

— Я не так стар, как ты привыкла считать, Ринриетта, хоть и порядком покрыт ржавчиной. Да, мне семь лет. Не телу — оно куда старше — а тому сознанию, что в нем живет. Видишь ли, я увидел небо здесь, на «Вобле». Я не проснулся, не родился, не был создан, просто в какой-то миг понял, что существую в пространстве, что мое тело состоит из тяжелого железа, что я не знаю, кто я и как здесь очутился. Некоторое время я бродил по нижним палубам, потом выбрался наверх. И встретил там единственного живого человека на всем корабле. Это был седой старик, не достающий мне даже до груди, с алой пиратской треуголкой на макушке. Он выглядел скверно, постоянно кашлял и едва ковылял по палубе, а увидев меня, и вовсе едва не умер на месте от разрыва сердца. Я успокоил его — неуклюже, уж как умел, объяснив, что сам не ведаю, как здесь очутился и кто я. К моему удивлению, он вдруг раскатисто рассмеялся, хоть был слаб настолько, что без посторонней помощи едва передвигал ноги. «Этого следовало ожидать, — пробормотал он, — Значит, уже началось… Что ж, едва ли это единственный сюрприз, который он мне преподнесет». Тогда эти слова показались мне бессмыслицей. Но едва лишь Габерон рассказал об «Аргесте», многое стало понятным.

Алая Шельма смотрела на него то ли с недоверчивостью, то ли с жалостью — линзы уже не разбирали детали.

— Так ты — порождение магии «Аргеста»?

— Да, Ринриетта. Как выразилась бы ведьма, побочный продукт. Излучение проклятого сокровища проникло на все палубы «Воблы», превратив ее в живой парадокс, а меня… в ее невольного пассажира.

— Но ты же… Ты же старый небоход! Ты знал в совершенстве все ветра и течения! Каждую чертову веревку на корабле! Сигналы гелиографа!

Дядюшка Крунч усмехнулся.

— Пиратский Кодекс — вот первая книга, которая попала мне в руки. Но за три недели, пока «Вобла» шла к Аретьюзе, я осилил много других — пиратские романы, до которых твой дед был охоч, старые лоции, газетные подшивки, энциклопедии… Хорошая память здорово облегчает работу, а мои шестерни в те дни еще не были покрыты ржавчиной.

— Но ты знал не только о ветрах и кораблях! Ты знал все старые словечки, все пиратские ругательства, все старые сказки… Разве не ты отчитывал меня, когда я выражалась не по-пиратски?

Дядюшка Крунч подумал о том, что отдал бы половину отпущенного ему времени за возможность улыбнуться. Так, как это делают люди.

— По большей части и это я тоже выдумал. Кое-что подчерпнул из бортжурнала или старых записей, кое-что изменил, кое-что дополнил… И вышло недурно. Мне не хотелось, чтоб ты ударила лицом в грязь перед другими капитанами.

— Поэтому ты обманывал меня.

— Поэтому я хотел сделать из тебя настоящего пиратского капитана. Отчасти мне это даже удалось.

— Значит, на самом деле ты не знал его, — тихо произнесла она.