Воспоминания. 1848–1870

– Да, Огарев! – вскричал он с одушевлением. – Давай издавать журнал, назовем его «Колокол», ударим в вечевой колокол, только вдвоем, как на Воробьевых горах мы были тоже только вдвоем. И кто знает, может, кто-нибудь и откликнется!

С этого дня они стали готовить статьи для «Колокола»41; через некоторое время появился первый номер этого русского печатного органа в Лондоне. Трюбнер (немец, книгопродавец в Лондоне), который постоянно покупал и брал на комиссию все издания Герцена, взял и «Колокол». Он разослал его повсюду, и скоро и в России узнали о его существовании.

В это время из Парижа приехал Иван Сергеевич Тургенев. Огарев и Герцен сообщили ему радостную новость и даже показали первый номер журнала; но Иван Сергеевич ничуть не одобрял этого плана. Как писатель тонкий, с редким дарованием и необыкновенно изящным вкусом, он радовался изданию «Полярной Звезды», «Былого и Дум»; но, всегда далекий от политических взглядов и стремлений, не допускал мысли, чтобы два человека, изолированно проживавшие в Англии, могли вести оживленную беседу со своей далекой отчизной, могли найти, что сказать, могли понять, что ей нужно.

– Нет, это невозможно, – говорил Иван Сергеевич, – бросьте эту фантазию, не раскидывайте ваших сил, у вас и так много дела: «Полярная Звезда», «Былое и Думы», а вас только двое.

– Уж теперь дело начато, надо продолжать, – отвечали они.

– Удачи не будет и не может быть, а литература много потеряет, – горячо возражал Иван Сергеевич.

Но друзья не послушали его совета: было ли это предчувствие, что «Колокол» разбудит дремоту многих и сам найдет себе соратников, или это была просто какая-то настойчивость с их стороны?..

В это же время приезжал к нам вместе с Тургеневым Василий Петрович Боткин, автор «Писем из Испании». Я знала его по рассказам Герцена, по эпизоду «Basile et Armance»42, но должна признаться, он мне показался еще большим оригиналом, чем я думала. Ни о чем он не говорил без пафоса, без аффектации, к тому же был великим гастрономом и, так сказать, умилялся блюдам, которые ему особенно нравились. Выходил совершенный контраст с нашей семьей, где не находилось охотника даже заказывать обед ежедневно. Франсуа сам придумывал блюда и приготовлял их к обеду в восемь часов вечера. Когда что-нибудь было особенно вкусно, мы все хвалили, а замечания делал один Герцен, и то весьма редко.

После lunch’a Герцен и Огарев отправлялись гулять, каждый сообразно своим вкусам и наклонностям. Герцен доезжал до многолюдных улиц и там ходил пешком, заглядывая в ярко освещенные магазины; он многое замечал и наблюдал на улице. Он входил в разные кофейни, спрашивал обычно очень маленькую рюмку абсента и сифон сельтерской воды и прочитывал там всевозможные газеты. Впоследствии доктора говорили, что сельтерская вода в большом количестве небезвредна для организма.

Возвращаясь домой, Герцен нередко привозил те закуски, выбор которых не любил доверять вкусу Франсуа. Он часто привозил нам что-нибудь особенно любимое – омара или какого-нибудь особенного сыру, иногда кирасо43

или лакомства для детей – сухофруктов или сушеной вишни. Когда Александр Иванович бывал очень весел, он любил заставлять нас всех отгадывать, кого он встретил в Лондоне. Я так пригляделась к его подвижным, выразительным чертам, что могла всегда назвать особу, виденную им; поэтому он стал исключать меня из числа отгадывающих, и я всегда оставалась последней.

Выходя после завтрака из нашего мирного предместья Фулхэм, Огарев шел отыскивать еще более пустынные и уединенные места для своей прогулки. Он жил сам в себе, люди ему мешали, но он любил их по-своему, особенно жалел и был до крайности ко всем снисходителен. Инстинктивно он удалялся от людей; но когда судьба его сталкивала с ними, он был так добродушен и непринужден, что, конечно, никто из его собеседников не представлял, насколько они все были ему в тягость. Герцен, напротив, любил людей и хотя иногда и сердился, что кто-нибудь пришел не вовремя, но впоследствии увлекался и бывал весьма доволен. Общество было ему необходимо; он боялся только скучных людей.

В воскресенье всё в Англии запирается. Весь Лондон превращается в какой-то огромный шкап: магазины, булочные, кофейни, кондитерские, даже мелочные лавки – всё заперто. На улицах царит безмолвие, только в парках ощущается движение, да и то не такое, как в будни. Кое-где вдали виднеются проповедники, а вокруг – густые толпы народа, слушающие с напряженным вниманием и в глубокой тишине. Дети чинно гуляют, обручей никто не катает, мячики не летают в воздухе – всё это раздражало Герцена. Он не любил по воскресеньям выходить со двора и принужден был прятаться от бесцеремонных посетителей, которые с утра являлись к нам в дом на целый день. В такие дни он дольше работал, а я и старшие дети занимали в саду скучных гостей.