Воспоминания об Илье Эренбурге

В пригожий день, среди кустов душистых,Когда бы человеку жить и жить,Я увидал убитого связиста,Он все еще сжимал стальную нить.В глазах была привычная забота,Как будто мертвый, опоздать боясь,Он торопливо спрашивал кого-то,Налажена ли прерванная связь.

Прерванная связь! Это стихи больше, чем об одном убитом связисте и об одном порванном телефонном проводе. Наладить нарушенную связь между всеми добрыми людьми, ту связь, которую вновь и вновь пытаются порвать враги мира, — вот о чем не перестает и сейчас говорить подтекст этих стихов. Такова поэзия Ильи Эренбурга.

Передо мной новые стихи Эренбурга — цикл в журнале «Знамя» за ноябрь 1965 года. Всматриваюсь с величайшим интересом, но и с некоторой тревогой. Привык ему верить — уж не напророчит ли он снова чего-нибудь тяжкого, как в «Верности»?

Что же он пишет?

…Все не так. В моем проклятом возрастеКарты розданы, но нет уж козыря…Неужели действительно так? Но читаю дальше:Страсть грызет и требует по-прежнему,Подгоняет сердце, будто не жил я,И хотя уже готовы вынести,Хватит на двоих непримиримости,Бьешься и не только с истуканами,

Сам с собой.

Значит, сила есть! Вот и в другом стихотворении, об осени, где говорится:

Не время года эта осень,А время жизни. Голизна.Навязанный покой несносенПримерка призрачного сна.Концовка отнюдь не такая печальная, как начало:Я столько жил, а все недожил,Недоглядел, недолюбил.

Что недоглядел? Что недолюбил? Да, конечно:

Из-за деревьев и леса не видно.Осенью видишь, и вот что обидно:Как было многое видно, но мнимо,Сколько бродил я случайно и мимо,Видеть не видел того, что случилось,Не догадался, какая есть милостьВ голый, пустой, развороченный вечерРадость простой, человеческой встречи.

Неужели же он и впрямь оказался столь одинок? Нет, вот он уже не в лесу, а в самолете, и рядом с ним не кто иной, как Антон Павлович Чехов, который, впрочем, оказывается вовсе не Чеховым, а современником, говорящим:

…Лечу я в Лондон — лес и лен,Я из торговой сети,Лес до небес и лен как клен,Все здорово на свете!

Я читаю эти строки из стихотворения, завершающего эренбурговскую подборку в «Знамени», и вздыхаю с облегчением. Раз Илья Григорьевич устами своего героя сказал о том, что все здорово на свете, — значит, все так и есть! Я верю замечательному поэту Илье Эренбургу!

1966

Лев Озеров

Тихий громкий голос

Его глаза после Испании меня поразили. Казалось, что зрачки этих глаз каким-то невидимым и непомерным грузом тянут книзу. Иссиня-фиолетовые мешки под глазами еще более подчеркивали эту тяжесть зрачков. Волосы уже с проседью, всклокоченные по-эренбурговски, — в силу внутренней, никогда не утихающей тревоги. И сутулость у него своя, особая, далеко не академическая. Тремя прокуренными пальцами он цепко держит одну из своих трубок. Он задымлен и пропылен. Пиджак мешковат, крупнозернист, складчат.

И все-таки при мешковатости фигуры и небрежении к одежде в нем было нечто от европейца, парижанина, собеседника больших поэтов и художников. Не лоск, а культура общения. Он приезжал два или три раза к нам в Институт истории, философии и литературы (ИФЛИ). Встречали его восторженно. Мы видели в нем участника и летописца героической борьбы испанского народа против фашизма. Долго не отпускали. Шли провожать его толпой. Все последующие дни только и было разговоров что о нем.

При первом же взгляде на него — понятно: человек не щадит себя, живет на износ. Это не вызывает жалости, скорей зависть — вот так и надо жить. Иначе он не может. У него своего рода пальма первенства: уже понюхал, что такое фашизм. Нам это только еще предстоит. Тем интересней смотреть на него, слушать его, думать над смыслом его рассказов и предупреждений. А в предупреждениях его ничего дидактического, только пережитое.